Жена русского пирата - Лариса Шкатула

— Ничего тебе не знамо! Тоже, знахарь нашелся!

Кличка прижилась ещё и потому, что Знахарь был приверженцем народной медицины и в его большом деревянном чемодане имелся уголок с травами в полотняных мешочках: от простуды, от зубной боли, от изжоги…

— Зачем ты в хирурги пошел? — приставал к нему Скальпель. — Посмотри, у терапевтов какие девушки красивые!

— Трава-то не всяку болезнь берет, порой и резать приходится. Зато что лучше травушки раны заживляет?

— Для этого у медицины лекарства есть!

— Лекарства больному человеку кровь засоряют, выздоравливает он куда медленнее…

— Господи, — стонал Скальпель, — да ты же дремучий мужик, а не передовой советский врач! И правда Знахарь!

— Я согласен, чтоб ты был передовым, а я уж в народных лекарях похожу!

Несмотря на внешнюю простоватость, Знахарь был вовсе не прост и, провоевав три года в Красной Армии, знал много такого, что другим студентам и не снилось!

Полгода назад Знахарь побывал на допросе в ОГПУ. Арестовали профессора, у которого тот учился, по обвинению в умышленно неправильном лечении какого-то военачальника. Знахарь после рассказывал Яну в лицах, как он изображал из себя тупого забитого студента, так и не понявшего, что от него хотят. Ян, нахохотавшись, посетовал, что Знахарь не в ту область направил свои способности — театр терял великого актера, — а Петр вдруг расплакался как маленький: ему было жалко любимого учителя, который пропадал по наговору ни за понюх табаку…

Больше Яну посоветоваться было не с кем. Знахарь сидел на лекции, благо в большой аудитории и с краю. Ян подкрался к нему на корточках, и они вдвоем, так же пригнувшись, в коридор и вылезли.

— Скажи спасибо, Корецкий свой учебник слово в слово пересказывает, а то так бы я тебе и вышел, — ворчал Знахарь. — Когда ты видел, чтобы я с лекции удирал? Это ты все утро где-то шлялся…

— Светлану арестовали.

Знахарь замер на полуслове, в его глазах мелькнуло отчаяние.

— Опять!

Студенты шутили, что Знахарь тайно влюблен в сестру Яна, но тот не обращал внимания. Выходит, правда.

— Да-а, заведутся злыдни на три дни, а до веку не выживешь, — как показалось, невпопад сказал Знахарь. — Убила кого, ограбила?

— Запрещенные стихи детям читала.

— Раньше революционеры за запрещенную литературу сидели, теперь других за то же сажают?

— Выходит.

— И что ты решил?

— Хочу на Лубянку сходить. Может, удастся её вызволить?

— Как?

— Еще сам не знаю.

— Дай бог нашему теляти волка поймати! А если и тебя возьмут?

— Меня-то за что?

— За то, что поддерживал с нею связь. Разделял её убеждения. Помогал распространять среди студентов чуждую нам литературу… Мало ли!

— Что же, у меня выхода нет?

— Нас всех приговорили к счастью.

— Как ты не понимаешь: если я не пойду, всю жизнь буду чувствовать себя подлецом!

— Я тебя понимаю, — Знахарь будто сник весь. — Мне самому все время кажется, что я мог сделать что-то для Михаила Ивановича… Иди. Бог не выдаст, свинья не съест!

— Спасибо. Если что, книги мои, рубаху новую себе бери. Завещаю.

— Будет-то раньше смерти умирать!

Ян думал, что пройти в ОГПУ ему сразу не удастся, но едва юноша назвал свою фамилию, как его тут же пропустили. Дежурный подробно объяснил, где пятый кабинет, в котором его ждет следователь Гапоненко. Ян легко нашел дверь и постучал. Какой-то военный, стоявший спиной к нему, запирал сейф.

— Моя фамилия — Поплавский, — сказал он военному.

— Надо же, как мне сегодня везет! А ведь я только что отдал приказ о твоем аресте!

Он повернулся, и Ян вздрогнул. Перед ним стоял Черный Паша.

Наташа Романова стояла в прихожей и никак не могла застегнуть кнопку резинового ботика. Когда торопишься, всегда что-нибудь мешает! К тому же купленный накануне белый пуховый берет оказался большим, и стоило ей наклониться, как он тут же сползал на глаза. И это в тот день, когда они начинают репетицию нового аттракциона! В сердцах Наташа выдохнула: "Черт!" и опять склонилась над ботиком. Если и сейчас не застегнется, она просто снимет и зашвырнет его под вешалку! Пусть валяется там хоть до следующего сезона!

Над дверью звякнул вместо звонка колокол: Саша смастерил его из старого судового. Романова выпрямилась и, ещё не притронувшись к замку, поняла: за дверью — БЕДА! Вдруг стали непослушными пальцы, потянувшиеся к задвижке.

Перед нею в мокром черном плаще с потемневшим от горя лицом стоял Николай Крутько. Он смотрел на Наташу и как бы сквозь нее, и звуки из его искривленного рта вылетали как бы сами собой.

— Я не знал, к кому идти… У нас так много друзей, а кроме вас пойти не к кому, — бормотал он словно во сне.

— Зайдите в квартиру! — Наташа силком втащила его в прихожую.

— Я не могу… Это опасно… Я не должен был вас подвергать… Я прокаженный, которого надо гнать от двери.

Наташа сбросила капризные боты и повела Николая за собой.

— Подождите! — он снял галоши. — А то ещё и пол запачкаю!

В кухне она усадила Крутько за стол и налила горячего ещё чаю. Он покорно выпил и впервые посмотрел Наташе в глаза.

— Светлану арестовали.

— За что? — изумилась она.

— Гумилева детям читала!

К своему стыду, Наталья не могла вспомнить, кто это.

— Поэт, — пояснил Крутько. — Его расстреляли два года назад. Кстати, мой тезка. Он писал удивительные стихи, но, как многие поэты, был не в ладу с действительностью. Объявил себя монархистом… в большевистском государстве! Не могу знать, действительно ли он участвовал в контрреволюционном заговоре или хотел выглядеть заговорщиком… Говорят, следователь, который вел его дело, оказался настолько грамотным, что вошел в доверие к этому наивному романтику и читал Гумилеву его собственные стихи… Поэт так растрогался, что подписал бы, наверное, свой собственный смертный приговор. Впрочем, и других подписанных бумаг для этого хватило…

Он обхватил голову руками.

— Если бы я знал! Если бы только мог предположить! Началось-то все с ерунды. Я рассказывал Ванюшке на память стихотворение. Может, слышали?

Мой добрый кот, мой кот ученый,

Печальный подавляет вздох

И лапкой белой и точеной,

Сердясь, вычесывает блох.

Светлана услышала и говорит: "Какой прелестный стишок! А кто это написал?" Мне бы насторожиться, вспомнить, какая она дотошная. Считает, что учитель должен знать как можно больше и не краснеть перед учениками. Я рассказал, что знал: за что расстреляли, почему его книги сожгли… А она вдруг ужасно разволновалась: "Разве можно жечь книги?" Выходит, не все книги Гумилева сожгли. Где-то же она раздобыла его сборник!