Дело марсианцев - Олег Никитин

У поэта уже стали складываться первые строки будущего творения, но тут весьма кстати выскочили из памяти «желто-красные листья», и вдохновение угасло в самом зачатке. Тихон опомнился и поспешил в избушку егеря.

Глафире, похоже, путем угроз и увещеваний удалось уговорить больную девицу слезть с полатей и облачиться в сухое платье. Выяснилось, что она пообещала доставить Манефу в Облучково, а там уже дать отлежаться до полного выздоровления.

«Неужто не боится, что братец вдругорядь воспылает страстью и учинит новое безумство?» – озаботился поэт. Сам же он, к удивлению, ощутил не только ревность от будущего близкого соседства Акинфия с возлюбленной, но и некоторое облегчение. Нрав этой взбалмошной девицы был таков, что находиться с ней долго под одной крышею становилось трудно. Что хорошо, может быть, для светской львицы и мимолетной подруги, то для доброй жены годится мало.

Вдобавок сидела все-таки у него в мозгу мерзкая сцена в каменном вертепе, когда пьяный Фаддей охаживал Манефу, и никак не желала забываться. И все больше казалось графу Балиору, что девица отдалась проклятому кошевнику вовсе не в беспамятстве, а по взаимному влечению. Уж очень она на любовные утехи падка, вплоть до бесстыдства.

«Почему же я только сейчас стал это замечать? – задал себе вопрос Тихон и посмотрел на сидящую напротив него, за столом Глафиру, и припомнил ее вчерашние слова: – Люблю платонически, с детства». Смех, да и только! А ведь они в самом деле вместе росли, только Тихон почти не обращал на улыбчивую и строгую девочку внимания, в противном же случае просто показывал ей язык или корчил рожи. Но играть с ней было не скучно, и не приходилось опасаться пустых обид, на какие обычно горазды девчонки – ушибы и смех Глаша сносила стоически, и за ответным словом в кармашек платьица не лезла. Но при этом ни на минуту не давала забыть, что она все-таки девочка, уж как только у нее получалось?

Сейчас она быстро, хотя очень аккуратно поедала овощное рагу и хмурила брови, косясь на мнимую больную.

– Что задумались, спасители? – вопросила с усмешкой Манефа. – Ну и гадость мы тут поедаем, ей-богу. В пещере-то лучше было.

– Тихон Иванович жизнью рисковал, чтобы тебе пропитание добыть, – прищурилась недобро Глафира.

– Это он молодец, хвалю. Что ж, я готова! Ah, maintenant du tabac le plus mordant…[48]

Тихон подхватил свою суму с остатками «пещерной» экипировки – впрочем, почти все он утратил в борьбе с обстоятельствами. Погасший давно фосфорный порошок, впрочем, он аккуратно притер пробкою и сложил завернутым в платок. Глядишь, механик и сумет возродить волшебное сияние. А вот l’arbalète было отчаянно жаль! Валяется сейчас среди прочих обломков на бивуаке. Ладно хоть несколько стрел и яд сохранились.

Главной же утратой, без сомнения, был воздухолет, это великое изобретение Акинфия Маргаринова. И тут уж Тихона, наверное, не могло ничего оправдать, оставалось лишь дать себе клятву вывезти останки аппарата в имение механика и там всемерно способствовать восстановлению машины – и деньгами, и ручным трудом.

– По коням! – браво вскричал поэт и стал седлать Копну.

Насколько возможно, они постарались сокрыть следы пребывания в избушке. Придирчивый обыск егерем, впрочем, легко обнаружил бы недостачу сена, целебных трав и табаку, неверный порядок в укладке постельного белья в шкапу, да и прочие мелкие изменения вроде застывших на столе капель воску и подвижки мебели. Но задерживаться тут сверх возможного становилось все опаснее – со стороны лагеря Струйского порой доносился подозрительный шум, похожий на разборку завалов. Значит, скоро должны нагрянуть и тати, привлеченные дымом из трубы.

Как еще не прибыли? И не рожки ли там охотничьи звучат, знаменуя собою облаву на воров? Показалось!

Манефа бодро забралась в седло, Глафира уселась за нею, Тихон же с котомкою зашагал рядом. Бешмет его был все еще влажным и неприятно оттягивал плечи, стесняя движения.

Руководствуясь исключительно солнцем, они отправились на запад. Через версту-другую лесные угодья князя должны были закончиться, а там уже пролегали открытые поля и луга. Только псовая охота и могла бы сейчас нагнать беглецов, но в этих краях, очевидно, после оглушительных фокусов железного чудища учинять ловитву было бы нелепо, разве что на людей вроде графа Балиора.

Поля князя особым рачением не блистали, многие пашни были запущены и обросли волсецом, а хижины крестьян, виденные путниками издалека, едва не разваливались от худого присмотра. «Видать, к дидимовским заводам приписал своих людей», – с неодобрением подумал поэт.

– Все же я не понимаю, почему бы тебе не воротиться в отчий дом, – высказалась Глафира, когда они выбрались из лесу. – И Тихону, опять же, денежное подспорье устроить, коли уж ты так в него влюблена.

– Сегодня я люблю его, а завтра уж другого, – хмыкнула Манефа. – Не могу с чувствами-то совладать, хоть ты лопни.

– Неправильно это. Ежели любишь кого, так уже навсегда, до самой смерти, а иначе это и не любовь вовсе, а разврат.

– Много ты понимаешь, девочка! Вот мужчину познаешь, и я погляжу на тебя. Да вот хоть Тихона твоего Ивановича, платонического пиита. Что, будто бы никакого влечения нет? Не пылает жар в груди и пониже живота, когда только в постель прыгаешь, даже одна?

Манефа обернулась и толкнула попутчицу локтем, косясь при этом на хмурого графа.

– Молиться надобно, – отозвалась Глафира, которая после таких речей стала походить цветом лица на один из червленых листьев. – Тогда и глупости в голову и другие места не полезут.

– А ты, граф, знал ли о Глашкиных воздыханиях?

Тихон едва не споткнулся о корягу, так загляделся на двух девиц, что дискутировали в седле – прелестную Дидимову, красою смахивающую на черноволосую дьяволицу-искусительницу, и по-детски потупленную Глафиру, пусть и не такую броскую, однако же полную внутреннего, а не показного очарования.

– Не знал…

– А все равно, ничего бы не изменилось – как крутился бы подле меня, так и продолжал, верно?

– Может быть, – через силу сказал поэт.

– Да неужто отверг бы мою любовь? Не верю.

– Не отверг бы, Манефа, то выше человеческих сил. Только святой бы устоял или евнух.

– Вот о чем я и толкую, глупышка, – вновь обернулась девица Дидимова. – Мужчина-то любит не платонически, а сама знаешь чем. И тебе, чтобы его привлечь и на себе женить, ежели ты о том мечтаешь, на все пойти придется. Но сначала покуражиться, конечно, чтобы место свое знал да истомился, как пирог в печи…

– Остановись, Манефа, – попытался осадить ее граф Балиор. – С тобою невинная девушка едет, а ты такие непотребные речи ведешь. Тому ли учиться ей надобно, как мужеский пол томить да в сети завлекать?

– А чему же еще? Географии с ботаникой, может быть?