У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Руки внука замирали, уводились со стола, глаза застенчиво останавливались в блюдце.

Недели за две, как быть этому чаепитию, понесла Павла на базар кастрюлю починять. К Лаврушке. Старая кастрюля. Утром мыла, колупнула чёрную щербатину в эмали – дыра! Насквозь ржа проела! Кашу надо варить, Павлики скоро из школы придут, а тут – вот тебе!

Лаврушка видит сквозь дыру в кастрюле не только Павлу, но и значительную часть базара, однако подносит кастрюлю к уху, стукает по ней увесистым, как жёлудь, ногтем. Прослушивает. Лицо? Лицо профессора, академика. «Дыра, бабка, дыра, – заключает, наконец, – паять надо». Так понятно – дыра, поэтому и принесла кастрюлю-то. Колупнула – и вот. А тут Павлики придут, кашу варить надо. Сколько за дыру-то возьмёшь, а, Лавруша?… Мастер отчаянно сводит узко поставленные глаза – думает. Что-то начинает бормотать, хватает огрызок карандаша, муслякает, черкает какие-то закорючки на клочке газеты. «Так… три рубля… одиннадцать копеек, бабка!» И равнодушно так, абсолютно незаинтересованно шарит взглядом по мастерской.

У Павлы вытягивается лицо. Тогда мастер – а, где наша не пропадала! – к черту одиннадцать копеек! Павла было – в торг, но мастер неумолим: калькуляция, бабка, раскладочка, так сказать. Приходится и Павле рукой бесшабашно махнуть: чёрт с тобой, Лаврушка! Только чтоб как следует дыру-то. А то Павлики придут – ты чего, скажут, старая, целый день делала?

Работы с кастрюлей на несколько минут: зачистить, обработать припоем да паяльником ляпнуть. Но мастер туго знает дело, вдруг приседать пошёл, вдоль каких-то ящиков у стены ползает. Под верстак полез. Шурует там, чем-то гремит. Паяльник в канифоль сунул – в старуху дымом фуканул. Старуху мастер уже не видит. Нет для него никакой старухи! Есть только злобная озабоченность, задача: чем? Чем паять? Принесут чёрт-те чего, а мастер плавь мозги!.. Снова под верстак – опять вышуровывает…

Наконец на старуху натолкнулся. Случайно. Как?! Ты ещё здесь?! А чего ждёшь? Не видишь? Домой, домой, старая! Часа через два. Не раньше. И то если нужный припой сыщу. Гуляй!..

Розово дышит, подрёмывает кузнечный горн в углу. Лаврушка осоловело таращится на угли. Внезапно всхрапывает. Вскидывается, как конь, чуть не опрокинувшись с табуретки. Подбирает слюни, поворачивается и смотрит в раскрытую дверь на толкучку.

Вдруг Павлу видит: неужто два часа прошло! Кинулся к горну – наяривает, наяривает мехами, угли раздувает. Выхватил паяльник, обратно на табуретку – и кастрюлю жечь! Дымит – спасу нет! Весь в работе! Не видит, не слышит ничего мастер! Оторвать? Ни-ни – убьёт! Неуверенно Павла топчется: уйти ли пока из мастерской, не беспокоить мастера, обождать ли? Когда пройдёт-то с ним?…

Боязливо тронула напряжённое холодное плечо…

– А-а, это ты…

Как после долгой тяжёлой болезни мастер: лицо в поту, глаза блуждают: где я? Что со мной было? Ничего не помню!

Подошло к расчёту. Старуха отвернулась и подцепила подол рукой… Деньги протянула с поклоном, двумя руками… Лаврушка стряхнул зелёную трёшку в ящик у табуретки. Просто как зелёную соплю. «Полный расчёт, бабка! Гарантия – сто процент! Гуляй, вари кашу своим Павликам!»

Часа через полтора вдруг снова видит старуху в дверях мастерской. Что за чёрт! Старуха как за ухо кастрюлю привела! Как набедокурившего огольца! Вот, полюбуйся, Лавруша, – опять… Дыра…

Дыра, как ей и положено, смотрит на мастера дырой.

Какое-то время Лаврушка – сумеречный. Ни слова не говоря, вырывает кастрюлю, в базар выскакивает.

– А вот полюбуйтеся-ка, люди добры! – вскидывает над головой кастрюлю и встряхивает. Теперь уже – как попавшегося воришку. Люди добрые – тут же Лаврушку и старуху вкруг: больно любят люди добрые базарные представления. – Эта кикимора, – Лаврушка зло кивает на Павлу, – притащила вчерась кастрюлю – вот эту… погодь, погодь, милая!.. Христом богом молит: Лавруша, соколик, запаяй дыру. Ну, Лавруша – мастир, ему положено. Берёт кастрюлю, паяет дыру, берёт за работу, и – иди, гуляй, старуха, поминай мастира добрыми словами… А сёдни эта кикимора назад кастрюлю тащит. Дыра – пуще прежней! Что за хреновина, думает Лавруша? А секрет-то, секрет-то прост – эта хитрюга возьми, да другую кастрюлю притащи. Другую! Проколупала дырку – и тащит. Мол, Лаврушка всё равно дурак, не разберёт, запаяет как старую, дескать, бесплатно. А? Какова стерва, люди добры! Да я тя… счас свистну Генку-милиционера – он те покажет дыру! Он те запаят! А ну забирай свою кастрюлю! Обманщица! Аферистка!

На Павлу больно было смотреть. Стояла – как оглушённая. И седой головой, и вскидываемой к губам щепотью, и всей мешковатой нескладной фигурой своей словно догоняла, тянулась за Лаврушкиными паскудными словёнками, словно отвести их хотела, закрыть от злорадных глаз и ушей людей добрых.

– Лавруша, опомнись! Бога побойся! Ить сёдни! Сёдни приходила-то! Аль забыл? Павлики ещё… кашу варить… сёдни дыру- то…

– Давай-давай, мели, а мы послушаем! – подмигивает Лаврушка толпе.

– Бабка, а ты к Морозу, к Морозу кастрюлю-то тащи! – человеческий из толпы несётся голос. – Плюнь на этого проходимца! К Морозу неси!

Лаврушка побагровел, забрызгался слюной:

– А-а! К Морозу?! – (Морозов – злейший конкурент Лаврушки: окопался на другой стороне базара.) – Иди, иди, он те запаяет дыру, иди! Без штанов домой почешешь! – Однако гнев тут же на милость сменяет: – Ладно уж… так и быть… гони трёшку – и сделаю. Давай кастрюлю-то. Пока я добрый, хе-хе…

Но что-то выпрямилось в Павле. Она потемнела лицом, зло прищурилась – и как плюнула в наглую рожу:

– Говнюк ты, Лаврушка! Говнюк, а не мастер! Говнюк и подлец!

И уже не видя матерящихся кулаков Лаврушки, не слыша хохота и улюлюканий толпы, пошла прочь, стряхивая с лица слёзы, свесив кастрюлю свою несчастную к земле.

Вот тогда-то, у базара, и наткнулась на неё Надя. Сразу подошла. Не дослушав всхлипываний и причитаний, взяла кастрюлю и повела старуху к дяде Ване Соседскому. В гараж. Починит, как надо. И бесплатно. А на негодяя этого… плюнуть и растереть!

Тогда же, поговорив и познакомившись по дороге, условились они встретиться через несколько дней для очень важного для Павлы дела, в котором Надя с готовностью согласилась ей помочь.

«…Так и были они – Алесь и Алеся. Как мы вот – Павла и Павлики. И фамилия иха – Счастные. Моя – Маркевич, а иха – Счастные. И Павлики – Счастный. Счастные они. Так и запишите. Алесь Иванович Счастный и Алеся Ивановна Счастная. Отчества даже одинаковые. И год рождения 20-й у обоих был. Так и запишите…»

Павла привставала с табуретки, тянулась к столу, прерывисто дыша. Сама малограмотная, она как бы издали старалась удостовериться, что так всё и записывается Надей, как она, Павла, говорит. Ничего не переиначивается, не пропускается. ТАМ-то всё важно будет. Каждое слово. И чтоб правильное оно было, и к месту чтоб…

Ещё только начать Наде писать розыскные эти письма, только ставила она на стол чернильницу и доставала бумагу, а Павла сразу – как-то привычно и необходимо – начинала отодвигаться со своей табуреткой от стола. Как бы сразу нужное расстояние со столом устанавливала. Дистанцию. Придвигала вторую табуретку для внука – и они сидели рядом, как на приёме в учреждении.