Инквизитор и нимфа - Юлия Зонис

Марк свел брови к переносице и рассеянно погладил Лаури по волосам. Он уже думал. Он сразу переключился — получил задание и принялся искать пути решения. Никогда Лаури не любила его настойчивую въедливость так, как сейчас. Марк и не заподозрил обмана.

Девушка перехватила его ладонь, приложила к своей щеке.

— Пожалуйста… Если он тебе что-то скажет… И не лезь с ним драться, я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.

— Ты ведь собиралась с отцом на Марс? Кататься на лыжах?

Лаури удивленно отстранилась. Марк смотрел сосредоточенно и спокойно. За эти пять секунд он уже успел что-то придумать.

— Да. При чем здесь это?

— Я хочу, чтобы ты кое-что сделала… Но сначала надо отправить тебя домой. Флореан, наверное, уже на стенку лезет. Где твой комм?

— Вигн его снял и выкинул. Не хотел, чтобы нас нашли.

Как хорошо, что Марк не ридер! В темных глазах мелькнуло что-то, что на секунду заставило Лаури усомниться в успешности вранья. Однако Марк сказал только:

— Нельзя, чтобы тебя здесь видели. У реки есть стоянка такси. Я тебя провожу.

— Куда ты меня проводишь? Ты же идти не можешь. Я сама.

Но Марк уже подошел к решетке и медленно и цепко принялся карабкаться наверх.

Бабочка мазнула по пальцам крыльями и умчалась прочь. Ее хаотичный полет наверняка можно было описать музыкальной гармонией. Лаури проводила летунью взглядом, но за освещенным кругом террасы бабочку мгновенно поглотила темнота. Женщина вытянула из пачки новую тонкую сигарету и перечитала сообщение:

«Спасибо от меня и от Оби Вана.

Теперь, что касается второй части твоего письма…

Когда-то мне казалось, что ты ездишь на Марке и хлыстиком погоняешь, только за полжизни многое меняется. Я человек не суеверный, ты знаешь, но скажу одно — пророчества Одержимых исполняются всегда.

Короче, будь осторожна, Чистая».

В маленьком подземном зальце метались тени. Музыки не было слышно, музыка была внутри. Нейросинк: темные нашлепки «буйков»-электродов на лбу, за ушами и ближе к затылку. Фанаты нейросинка для большего удобства брили голову, и это море голов качалось в строблайтах, как мокрая галька на берегу качается в глазах пьяницы. В такие ночи Марк все видел в черно-белом. Возможно, лучи строблайтов переливались всеми цветами радуги, возможно, на черепах танцующих извивались красочные наколки, но для него все оставалось галькой, мокрой приплясывающей галькой, галькой, послушной ритму прилива и отлива.

Один из голышей сегодня должен исчезнуть в этом море навсегда.

Марк стоял у входа. Его скрывала тень. Он перебирал гальку.

Оле, по счастью, ни в чем не соответствовал психологической характеристике «умного» маньяка. Он не выслеживал жертву неделями, не добивался покорности, не играл в кошки-мышки. Никакого сексуального насилия — этого Марк («Чувствительная душа», — издевался он над собой) уже бы не выдержал. Единственное, что интересовало Оле — убийство. Прямое и чистое убийство… или нет, даже еще проще. Оле интересовал тот короткий момент, когда жизнь уходит из глаз жертвы. Сейчас зрачки еще испуганно расширены, они дышат, они пульсируют — а через секунду это уже две неподвижные дыры, ведущие туда, откуда явился сам Оле. Как будто возможность зависнуть над бездной давала изгнаннику иллюзию возвращения. В такие мгновения Марк — а это его пальцы сжимали горло очередной девицы или гомика-малолетки из ночных средиземноморских бабочек, его руки с легкостью крушили гортань жертвы, — так вот, в такие минуты Марк почти сочувствовал своей тени. Викторианец узнал горечь волчьей тоски, и тоска эта была сильнее, чем боль в напряженных пальцах или гадливость от содеянного. Страха Марк уже давно не чувствовал. Он где-то потерял свой страх — то ли на кресте, то ли позже, у синего костерка, то ли еще позже, когда подминал под себя взбесившийся секен.

Нет, он сдался не сразу. Оле предъявил свои требования через несколько дней после возвращения Марка на Землю, в ночь, когда луна застряла на полпути между небытием и желтым масляным кругом. Марк показал тени средний палец и решил, что сумеет устоять. Но не сумел.

Пять следующих месяцев тень ломала его примерно так, как сам он ломал одуревший секен. Сначала лишь в полулунные, а затем и в другие ночи Салливана бросало наземь в приступах, здорово напоминающих эпилепсию. И тут уж Оле не давал послаблений. Пока позвоночник трещал, руки скребли плитку пола, а изо рта обильно шла пена, не чудилось Марку ангельских голосов, не являлось светлых видений — тех, что часто навещают эпилептиков во время припадка. Нет. С угрюмой монотонностью тень демонстрировала, чего именно она хочет. Светлая половинка луны гасла в зрачках убитых. Убитой. Луна гасла и гасла в широко распахнутых глазах Лаури.

К концу года Салливан уже довольно плохо соображал. Кости, мышцы, голова — все непрерывно ныло, как от тяжелого гриппа. Он решил, что с него хватит, и всерьез стал подумывать о самоубийстве. Что ж, решено — сделано.

Марк, как мог, устроил дела и все в том же тумане поехал в Фанор. Машину взять побоялся — еще скрутит в дороге, и неизвестно, не придет ли Оле в голову светлая мысль врезаться в аэрокар из встречного потока или поиграть в пятнашки на магистрали. Марк выбрал наземку. В вагоне все были похожи на него — хмурые и тихие. Марку казалось, что он едет в сопровождении двух десятков собственных отражений.

Беленый домик станции, сад, череда коттеджей, желтые прямоугольники света в окнах придорожного паба, крест у старой кольцевой развязки — все промелькнуло в тумане и растаяло позади. Марк выбрел к дедовскому дому уже в сумерках. Батарейка в сенсорном замке еще не разрядилась, и он среагировал на прикосновение. А вот генератор не работал. Дед так и не подключился к общей энергосети, оставался чудаком во всем. На кухне, в ящике с инструментами и разной хозяйственной мелочью Марк откопал связку свечей. Он зажег свечи и натыкал всюду: на каминную полку, где в рамке из белых ракушек стояла его собственная фотография, на подоконник, на книжный шкаф с драгоценными бумажными томиками. Марка беспокоила мысль, что дом может сгореть. Его беспокоила и та мысль, что дом может не сгореть, поэтому для надежности он отправился в погреб, вытащил три бутылки виски и вокруг каждой зажженной свечи разлил буроватое, отдающее спиртом и жженым дубом озерцо. Свечки догорят или просто упадут. Спирт вспыхнет. Кожа на лбу Марка начала зудеть, в голове поселился выдувающий мысли сквозняк. Мир то расширялся, то сужался до точки. Приступ приближался. Уже в полубреду Марк с ногами забрался в огромную медную ванну. Он боялся, что нет воды, но вода пошла, и даже горячая. С облегчением откинув голову к стенке ванны, Марк взял с полки дедовскую опасную бритву и аккуратно перерезал себе горло.

Очнулся он часа через два. Вода остыла. Больше половины выплеснулось на пол. Лужи были грязные, буровато-красные. Марк дотронулся до горла и ничего не нащупал. Он решил бы, что самоубийство ему привиделось, но смущали цвет луж, бурое пятно на воротнике рубашки и темный подсохший развод на лезвии. С трудом Марк выбрался из холодной ванны и, шлепая по полу мокрыми ботинками, роняя капли, ввалился в гостиную. В камине горел огонь. Перед камином в своем любимом кресле с цветочной обивкой сидел дед.