Молот и "Грушевое дерево". Убийства в Рэтклиффе - Т. А. Критчли

Какими бы неискренними и изворотливыми ни казались показания миссис Вермилло, совершенно ясно, что хозяйка дома, где снимал койку Уильямс, не сомневалась, что ее жилец невиновен. И вероятно, из всех свидетелей по этому делу лучше других могла об этом судить. Она была не из тех людей, которые стали бы его открыто защищать, чтобы не вызвать недовольство магистратов, не навлечь подозрение на себя или не рисковать остаться без вознаграждения. Одна из самых интересных особенностей дела – это то, как убежденность в невиновности Уильямса проявлялась в ее действиях, словах, показаниях и особенно в невольно вырвавшемся у нее восклицании «Боже, зачем он это сказал?», когда ее муж опознал молот. И в тот момент, когда ей сообщили о смерти арестанта, ее потрясение казалось неподдельным. Ее реакция произвела на магистратов такое сильное впечатление, что они упорно интересовались, почему она так себя повела. И миссис Вермилло после колебания ответила: «Мне бы не хотелось, чтобы он пострадал невинно». В статье от 6 января «Таймс» приводит горькое замечание миссис Вермилло, что если бы магистраты уделили столько же времени допросу Харта, сколько потеряли, задавая вопросы ей, они бы кое-что узнали об убийстве. Другой плотник, Троттер, сказал разносчику угля Джону Кобету: «Знал бы, как говорится, с мое, ужаснулся бы». Тот же Троттер заглянул к миссис Вермилло сказать, что Уильямса скоро отпустят. Грэм, судя по всему, не сомневался в вине Харта. Улики против него, если их правильно представить, произвели бы впечатление и на суд Шэдуэлла.

После смерти Уильямса миссис Вермилло сделала заявление, которое явно подготовил юрист. 20 января его напечатала «Таймс»:

«Вследствие ошибочного утверждения в утренней газете относительно женщины, а именно миссис Вермилло, в чьем доме проживал ныне покойный негодяй Уильямс, она опубликовала датированное 18-м числом сего месяца письмо, в котором делает заявление в защиту несчастной преследуемой, каковой считает себя, и доводит до сведения общественности: утверждение, будто она на словах признавалась, что участвовала в отвратительных убийствах семейств Марров и Уильямсонов, не имеет никаких оснований. Как она также заявляет, ей не в чем признаваться, кроме того, что известно всей стране, – она имела несчастье поселить у себя в качестве жильца человека, обвиняемого в самых жестоких преступлениях».

Интересно последнее предложение, особенно употребление слова «обвиняемый». Возникает вопрос: сама ли миссис Вермилло настояла, чтобы это слово было включено в ее заявление? Это предложение было сформулировано именно так.

После выплаты вознаграждения дело было официально закрыто и началась легенда. Более чем через сорок лет Де Куинси опубликовал свой «Постскриптум». Под его пером тонкости и тайны расследования оказались окончательно покрыты туманом. Страх возведен чувственностью до уровня совершенства, жестокость и бесчеловечность украшены расчетливым садизмом, грубое желание ограбить возвысилось до высот воплощенного зла, незаметно подкрадывающегося к невинной и ничего не подозревающей жертве. Де Куинси задал тон для всех последующих авторов, писавших об этом случае. Таких было немного, и единственное, что их занимало, – мотив Уильямса. Что им двигало: желание наживы, месть, мания убийства, сексуальная ревность, стремление разрушить счастливый брак другого, возникшее из сознания собственной несостоятельности, – предполагалось все. И еще задавался вопрос: был ли сообщник? Убийства на Рэтклифф-хайуэй воспринимались просто как акт крайней жестокости, лишенный какого-либо интереса и тайны – преступник был пойман и его вина относительно доказана. Потомки словно бы утвердили вердикт магистратов, предав дело забвению.

Вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду. Не исключено, что взрыв насилия, потрясшего Рэтклифф-хайуэй темными ночами декабря 1811 года, вызвал запал, подожженный на несколько месяцев раньше, когда «Роксбургский замок» стоял под пушками Суринама. И корабль, ныне ушедший в небытие, хранил разгадку тайны преступления. Но несмотря на скудость сведений того времени, два вывода неоспоримы. Джона Уильямса обвинили и его память очернили на основе косвенных улик, настолько недостаточных и не относящихся к делу, что ни один компетентный суд не признал бы его вины. И еще: погиб ли Уильямс от собственной руки или его убили, похороненный с таким позором на перекрестке заставы Святого Георгия, он – восьмая жертва преступления.

Немногое из старого Вапинга дожило до двадцатого столетия.

Первой потерей был паб «Королевский герб», располагавшийся в доме 81 по Нью-Грейвел-лейн. В тридцатых годах девятнадцатого века был расширен лондонский док и вместо домов по западной стороне Лейн появилась новая огромная стена. Паб Уильямсонов оказался среди тех строений, которые снесли, чтобы возвести ее. Рэтклифф-хайуэй потеряла свою индивидуальность. В 1880 году викарий церкви Святого Георгия написал улице шутливый некролог: «Рэтклифф-хайуэй больше не тот ад, каким некогда был. Если угодно, Рэтклифф-хайуэй теперь вообще не существует. Чтобы избавиться от старых ассоциаций, мы называем это место улицей Святого Георгия на Востоке». Но по крайней мере одна ассоциация пережила перемены. В 1928 году историк Ист-Энда Томас Бурк определил место, где находилась лавка Марра. «Примечательно, – писал он, – насколько этот обветшалый дом подходит для тех трагических событий, сценой которых когда-то явился». Забвение старого ускорили действия равнодушных к традиции местных властей, которые накануне Второй мировой войны решили переименовать три знаменитые улицы Вапинга. В июле 1937 года Рэтклифф-хайуэй, она же улица Святого Георгия, стала просто Хайуэем. В феврале 1939 года борцы со старым превратили Олд-Грейвел-лейн в Вапинг-лейн, а несколько месяцев спустя Нью-Грейвел-лейн стала называться Гарнет-стрит. В следующем году бомбардировки довершили процесс разрушения. В одну из страшных ночей 1940 года, когда была уничтожена большая часть лондонского дока, исчезли в пламени и остатки лавки Марра.

Теперь (в 1971 году) тот, кто решил прогуляться по территории прихода Святого Георгия на Востоке и идет в направлении церкви Святого Павла, что в Шэдуэлле, и дальше к молам и пристаням на реке, слышит только крики чаек да дальний гул спешащих по Хайуэю грузовиков. Матросы, докеры, меблированные комнаты и большинство гостиниц исчезли. Последний корабль вышел из лондонского дока три года назад. А огромные склады, в прошлом хранившие товары из Ост-Индии – чай, индиго и специи, – стоят пустые и разваливаются.

Но даже сейчас не требуется много воображения, чтобы узнать достопримечательности старого Вапинга. Расположение главных улиц – Хайуэя, Вапинг-лейн и Гарнет-стрит – соответствует тому, что приведено на рисунке в начале книги. Только тогда они назывались Рэтклифф-хайуэй, Олд-Грейвел-лейн и Нью-Грейвел-лейн. Не много сохранилось старых названий. Огромная стена лондонского дока по-прежнему отбрасывает гигантскую тень на Пеннингтон-стрит, а угол с улицей Артишок-Хилл обозначает место, где находился пустой дом, через который, как предполагали, скрылись убийцы Марра. Расположение площади, где стояла его лавка, легко определить: с двух сторон ее ограничивают улицы Артишок-Хилл и Джонс-Хилл, а с двух других – Хайуэй и Педдингтон-стрит. Сейчас там находится многоквартирный дом, который называется «Каттл-Клоуз». На его восточном углу имеется уличный указатель «Хайуэй, E.I.». Здесь и стоял дом номер 29. Напротив, над некогда сильно пострадавшей от бомбежки, а теперь прекрасно восстановленной церковью Святого Георгия, возвышается единственная в своем роде башня архитектора Николаса Хоксмура. Дальше по реке здание речной полиции Темзы рядом с лестницей Нью-Вапинг-стэарз стоит на том самом месте, где когда-то располагалась контора Джона Хэрриота. Время от времени сюда подходит и бросает якорь катер современной городской полиции, названный в его честь. Место, где когда-то раскачивались повешенные пираты, отмечено на стене старого пакгауза в семнадцати ярдах к западу. Все еще можно точно проследить путь, по которому шла печальная процессия с телом Джона Уильямса к месту его захоронения на пересечении Нью-Кэннон стрит и Кейбл-стрит. А что можно сказать о «Грушевом дереве»? Сегодня Синнамон-стрит все так же вымощена булыжником, как в последний день декабря 1811 года, когда по ней, прежде чем повернуть на площадь Сэра Уильяма Уоррена, переваливались похоронные дроги. Улица упирается в развалины разрушенных во время бомбежек пакгаузов, под которыми, наверное, и находятся руины гостиницы миссис Вермилло.