Молот и "Грушевое дерево". Убийства в Рэтклиффе - Т. А. Критчли

Уильямса всего раз попросили доказать его алиби. Он сообщил, что после того, как ушел из «Королевского герба», советовался с медиком в Шэдуэлле по поводу раны в ноге, а затем отправился к лекарке по соседству в надежде, что она меньше возьмет за лечение. Остаток вечера он с какими-то девицами шатался по питейным заведениям в западной части Вапинга. Его не спросили имен врача и лекарки, возможно, потому, что он был у них слишком рано, чтобы они могли обеспечить ему алиби. Но имеются некоторые подтверждения его рассказа. И Джон Фицпатрик, и мисс Лоуренс свидетельствовали, что в 23.15 они видели, как Уильямс с Корнелиусом Хартом пили в «Корабле и королевском дубе», что обеспечивало алиби обоим мужчинам. А Джон Кобет сказал, что Уильямс был с Эблассом в заведении мистера Ли. Но ни один из свидетелей, разве что кроме мисс Лоуренс, особого доверия не вызывал. Однако поскольку есть свидетельства местонахождения Уильямса вечером в четверг, 19 декабря, это подтверждает его версию о посещении разных пабов.

Еще утверждалось, что он сбрил свои приметные баки – будто бы решил таким способом замаскироваться. Однако непонятно, с какой целью, поскольку лишь одна Сьюзан Пичи описала мужчину с баками. Если Уильямс и на самом деле беспокоился по этому поводу, то не стал бы сбривать их сразу после преступления, вызывая пересуды и подозрения. Ведь нашлось бы много знакомых, которые подтвердили бы, что он обычно носил баки. В то время неразговорчивый Рихтер не нашел заметной разницы во внешности Уильямса после убийства. Возможно, решение подозреваемого постричься и привести в порядок бороду было обычным и невинным делом. В тюрьме «Колдбат-Филдс» он явно брился, поскольку сделанный после его смерти Лоуренсом рисунок изображает его без бороды. Также естественен его грубый ответ «знаю», когда в комнату ворвался Хэррисон с криком: «Убийство!» К этому времени весь дом уже, должно быть, гудел, обсуждая новость, и сам Хэррисон признал, что Уильямс мог услышать, как он говорил о волнующих событиях с миссис Вермилло. Виновный, наоборот, наверняка попытался бы разыграть ужас, изумление и потрясение.

С момента первого допроса предубеждения против Уильямса продолжали крепнуть, а магистраты ничего не предприняли, чтобы их обуздать. Давая показания, Хэррисон открыто заявил, что в душе всегда недолюбливал подозреваемого и искал случая свидетельствовать против него. Другие, не давая волю языку и не признаваясь так откровенно в своей предвзятости, тем не менее не отказывали себе в удовольствии быть пристрастными в суждениях. Так, миссис Орр с дочерью считали Уильямса приятным молодым человеком и никогда бы не подумали, что он способен ограбить или убить. Она предоставила найденную под их окном стамеску как еще одно свидетельство его злонамеренности. Хозяин «Черной лошади» мистер Ли вспомнил, как Уильямс пристал к его жене и, прижавшись, стал похлопывать ее по карманам, словно проверяя, сколько у нее там денег, а однажды, распоясавшись, осмелился выдвинуть ящик его кассы и запустить в него руку. Ли наивно добавил, что всерьез не задумывался об этом случае, пока не узнал, что Уильямс арестован. Рихтер первым завел разговор о пророчестве капитана Хатчинсона Уильямсу, что того повесят, когда он сойдет на берег. Впоследствии капитан подтвердил эти слова, но был весьма озадачен, когда выяснилось, что их надо как-то обосновать. Он стал оправдываться, говорил, что матрос на борту подчиняется строгой дисциплине и у него не много шансов совершить проступок. И припомнил всего один случай, когда Уильямс повел себя дурно – назвавшись помощником капитана «Роксбургского замка», взял взаймы немного денег. Скажем прямо: простительный грех для такого монстра, как «Мясник с Рэтклифф-хайуэй». Характерное для Уильямса самомнение, заставившее его представиться офицером, и большие притязания в сочетании со вспыльчивым характером, видимо, делали его независимым членом команды капитана Хатчинсона. Но на поверку предчувствие капитана о конце жизненного пути Уильямса оказалось скорее вспышкой раздражения, чем пугающим предсказанием.

О ранней молодости Уильямса ничего не известно, но после того, как он умер, появилось много догадок, как и следовало ожидать, порочащих его. Вот что утверждает «Справочник Ньюгейтской тюрьмы»:

«Распространилось мнение, что его настоящая фамилия Мерфи, но он изменил ее на Уильямс, чтобы его не уличили в ранее совершенных преступлениях. О его ранней молодости определенно не известно ничего или почти ничего. Пребывал ли он на родине во время печальных событий 1798 года[24], можно только гадать, но естественно предположить, что монстр, способный впоследствии совершить такие злодеяния, должен был до этого утратить врожденный страх перед кровопролитием – замечательную составляющую человеческой морали. Не исключено, что именно на страшных дорогах бунта он впервые замарал руки в крови ближних. И среди полуночных сцен убийств в нашей несчастной стране его греховная душа потеряла всякую способность к угрызениям совести и раскаянию».

Даже если правда, что Уильямс родился в Ирландии, во время восстания 1798 года ему было четырнадцать лет.

Тем не менее всеобщий настрой того времени был таков: Рэтклиффским монстром должен быть ирландец. Ирландское меньшинство в Ист-Энде не любили, презирали и боялись. Ирландцы были постоянным источником возмущения законопослушных граждан. И поскольку Уильямс не был португальцем, его следовало зачислить в ирландцы. Снова обошлись без доказательств. Циркулировали одни косвенные намеки – вопиющий пример расизма и антикатолицизма – настрой, не имевший никакого отношения к совершенным преступлениям. Шеридан попытался развеять в палате общин миф, а 12 января 1812 года на эту тему в «Икзэминэре» под псевдонимом Джулий Хиберний высказался анонимный журналист и, раскритиковав голословные выпады против ирландцев, предпринял попытку оспорить показания пресловутого капрала гвардии.

«Держать ирландцев в невежестве и дикости у себя дома и порочить на всю Европу – эту карту разыгрывает каждый последующий главный правитель нашей страны… Поэтому неудивительна немедленно предпринятая попытка внушить общественности, что страшные убийства на Рэтклифф-хайуэй совершили ирландцы. Честнейшего капрала, нашедшего письмо мистеру Никому в Никуда от его закадычного друга Патрика Махони, несколько лет назад за такую службу Ирландии, несомненно, произвели бы в звание полковника. Главные люди нашей страны не оставили бы без внимания этот изобилующий изобретательностью и остроумием ценнейший образчик криминальной переписки…

На прошлой неделе “Морнинг кроникл” присовокупила новую часть к найденному честнейшим капралом письму ирландца Пэдди Махони. Параграф, который я имею в виду, представляет, кроме достойных внимания склонности к выдумке и примера патриотических устремлений, еще массу мелких подробностей и подтверждает выгоду от замены фамилии Мэрфи на Махони. По этому поводу единственно замечу, что текст подан в еще более сомнительной форме, чем так уверенно произнесенные под присягой показания капрала. Во время следствия никто не утверждал, что Уильямс скрывается под другой фамилией или что он ирландец. Сам он назвался шотландцем. Несколько газет распространили слух о его ирландском происхождении, но это скорее всего лукавый прием в духе жонглирования фамилиями Мэрфи-Махони и служит той же цели. Не буду утверждать, что в Ирландии, как и в Англии, время от времени не рождаются злодеи. Но пока статья в “Кроникл” не подтверждена представленными публике доказательствами, я, как и другие ирландские читатели, оставляю за собой право считать ее фальшивкой. И без всякого упрека Шотландии, стране, которую я уважаю, буду продолжать думать, что убийца – шотландец и его настоящее имя Уильямс».