Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару

— Они были настоящие коммунисты, Царствие им Небесное, те люди, которые организовали наш музей почти сорок лет тому назад, — сказала директор Мосальского краеведческого музея.

Сам музей, чисто выбеленный и аккуратно покрашенный, стоит на такой же чистой и аккуратной центральной улице неподалеку от городского собора, который, что самое удивительное, тоже… и это при том, что президент за последние лет семьсот к ним не только не приезжал, но даже и не обещался. Вот разве только Литва или Польша вновь заявят о своих притязаниях на Мосальск — вот тогда… пришлют очередного воеводу для починки давно не существующих стен и разворуют деньги, отпущенные на пушки. Но не будем отвлекаться от экспозиции музея.

От коммунистов, преодолев «дистанцию огромного размера», директор перешла… к Ходорковскому. В конце прошлого века и вначале нынешнего именно в Мосальске были прописаны его компании.

— Он нам много помогал, — вспоминала директор. — Восстановил городской собор. До этого он был почти разрушен, а на обезглавленной колокольне даже установили звезду. Кстати, сразу после разрушения собора местный житель подобрал серебряную закладную доску и спрятал у себя дома. Не один десяток лет она хранилась у него в семье. Вот наследники несколько лет назад ее передали в музей. А Ходорковский… ну, что вам сказать… прилетал к нам на вертолете. Завод построить помог маслосыродельный. Сейчас там всё… Мы еще шпекачки делали. Отличного качества. После того как всё… украли там какую-то огромную швейцарскую мясорубку… Какие уж тут шпекачки. Рамы из окон — и те тащат. В музей Михаил Борисович к нам тоже приходил. Мне глава района сказал: «Ты прямо-то ничего не проси. Намекай». Ну, я и намекала. Про собор намекнула. Про музей. Как экскурсия закончилась — так он из кармана пачку денег иностранных вытащил и мне вручил. Я эти деньги до того только по телевизору и видела. Для музея, сказал, возьмите. Я растерялась. То ли брать, то ли… Стояла столбом, пока глава района не велел взять. Обняла тогда Ходорковского на эмоциях, а мне глава наш из-за спины подсказывает: «Сильнее обнимай — может больше денег даст». Потом за каждую копейку этих денег отчиталась. До сих пор все квитанции лежат. Огромная папка. Зато вот зал сделали на эти деньги и раскопки заказали археологические на территории крепости. Забыла сказать. Денег он дал на ремонт больницы. Больница у нас такая после ремонта стала… В ней даже больницей не пахло. Приезжали к нам однажды потомки князей Мосальских из Польши и даже из Бразилии. Мы их пригласили. Все им показали: и город, и музей, и даже в больницу повели. Вышли из больницы, а Криштоф Мосальски, который, значит, потомок из Польши, мне и говорит: «Если заболею или помирать стану, то хотел бы у вас здесь лечиться».

Тут она увидела, как я присматриваюсь к двум резным застекленным шкафам-близнецам, стоящим в самом углу зала. Внутри них были навалены какие-то старые бумаги и газеты, а наверху стояли горшки с цветами.

— Про эти шкафчики тоже есть история, — улыбнулась директор. — Покойный муж мой был директором откормочного животноводческого комплекса и, само собой, был знаком с КГБ [19] . Звонят однажды они ему и зовут к себе, в Москву. Тут, мол, у нас кабинет Ворошилова разбирают на запчасти.

Как раз это было после смерти ворошиловской. Не нужно ли тебе чего из мебели? А как же, отвечает. Нужно и еще как. Поехал он. Прямо на своем фургоне для скота. Нормально. Фургон-то закрытый, с пропуском. Прямо на Красную площадь и все такое. Там уж, считай, к шапочному разбору, но вот эти два шкафчика вывез. Стояли они у него в правлении много лет до самой его пенсии, а потом я их выпросила для музея. Между ними еще резная перегородочка была, но она не сохранилась. Ну, давайте, дальше пойдем.

И мы пошли. На одной из витрин лежали две полустертые серебряные монетки с арабскими надписями. Оказалось, что это арабские дирхемы десятого века.

— Нашли их неподалеку, на берегу речки. Я тогда была молодым директором. Не все еще понимала. Пришел ко мне местный забулдыга и показал две монеты. И еще, говорит, в этом месте есть. Много. Я ему сразу же и сказала, что покупаем. Приноси, говорю, остальные. Он и обещал принести. День жду, другой жду… Нет, чтобы сразу мне за ним пойти. На второй день узнала, что напрасно жду. В тот же день убили того алкоголика. Видимо, рассказал он кому-то еще кроме меня об этом кладе. Вот только две этих монетки и остались. Самого клада и след простыл.

Постояли мы и у екатерининского плана генерального переустройства Мосальска. В музее был выставлен оригинал.

— По уму надо бы копию, — посетовала директор, — но денег на приличную копию у нас нет. Кстати, про план, — добавила она и улыбнулась. —

В сегодняшнем Мосальске одно пятиэтажное здание, три четырехэтажных, а остальные одноэтажные и двухэтажные. Такая вот статистика.

Думая о чем-то своем, она продолжала:

— Работать у нас негде. Губернатор приезжал к нам — так и сказал: «В Карякию, мол, превращаетесь». Превращаемся мы… Раскорячишься тут, когда кроме почты, больницы да милиции некуда пойти работать.

В метре от витрины с планом, на «территории» девятнадцатого века, под стеклом висел листок желто-серой бумаги. От руки на нем были написаны «Правила проведения семейных вечеров, учреждаемых в г. Мосальске». И дата стояла: ноябрь 1873 г.

«Чтобы дать возможность всем местным жителям без различия сословий, сходясь в известные дни вместе, приятно и по возможности полезно проводить время, учреждаются семейные вечера. На вечерах этих устраиваются небольшие развлечения, допускаются дозволенные правительством игры, карты и другие игры, танцы, музыка, спектакли и общие чтения. Эти музыкальные, драматические и литературные вечера устраиваются не иначе как по утвержденной установленным порядком программе с точным соблюдением определенных законом правил для них. Для устройства вечеров открывается между местными жителями подписка, и все желающие участвовать в них должны уплатить не менее 10 рублей». Наверное, где-нибудь в столице или в губернской Калуге такие правила печатали на хорошей бумаге с виньетками, а здесь… Я представил себе эти вечера: полные скучающие дамы у остывшего самовара; почтмейстер или исправник или оба, вместе потихоньку допивающие водку; почтенные отцы семейств за карточным столом; мухи, нахально разгуливающие по скатерти [20] , и какая-нибудь бледная девушка лет осьмнадцати, напряженная, точно струна, читает у окна своим подругам из Тютчева «Она сидела на полу и груду писем разбирала…». На словах «любви и радости убитой» она вдруг заливается такими горючими слезами, что кружевной платочек в ее руке вспыхивает голубым пламенем. За окном темно, холодно, хрипло лает собака, идет промокший насквозь снег и вслед за ним пьяненький мужик из кабака. За пазухой у мужика завернутый в грязную тряпицу комок слипшихся леденцов детишкам и куски разломанной баранки. Дома его встретит злая жена с ухватом наперевес, но он еще об этом не знает.

В следующем зале был устроен интерьер крестьянской избы, и на полатях лежала еще советская пластмассовая кукла-мальчик, одетая в красную рубашечку и черные штаны. Ноги у куклы были обмотаны белыми портянками. В одном углу стояла извечная прялка, а в другом — ткацкий станок с натянутыми нитками. Признаюсь, я небольшой любитель прялок, да и навидался их в различных провинциальных музеях в таком количестве… но директор сказала: