Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару

Два школьника, обложенные и загнанные внеклассной литературой, готовятся к сочинению. Шепчутся между собой. «Шур, а я вчера четвертый уровень прошел. А ты? А я нет. Меня маги задолбали. И мать с отцом. Всю мою конницу ухайдокали.

В смысле, маги. Не, блин, Леш, ты смотри, я у Заболоцкого нарыл: „людоед у джентльмена неприличное отгрыз“. Я худею. А писать будем про „не позволяй душе лениться“ и „вечер на Оке“. Ну и кто после этого наша Сергевна?». Они вздыхают и снова утыкаются в книжки.

В приоткрытую форточку осторожно просовывает погреться свою ветку береза. В сером, голубом, красном, оранжевом небе сходит с ума зимний закат. Окна соседнего дома наливаются теплым медом. Тихо в читальном зале. Так тихо, что слышно, как пролетают белые мухи за окном.

Электричка от Москвы до Малоярославца едет чуть более двух часов. Она едет, а внутри нее идут и идут по вагонам коробейники с патентованными средствами от комаров, мороженым, пирожками с рисом и яйцом, кроссвордами, анекдотами, вечными китайскими фонариками и всем прочим, что любят покупать у нас от скуки проезжающие. Идут одетые в камуфляж ветераны всех войн, начиная с первой древнеримской, империалистической и поют, поют… Вот дуэт — старик с гармонью и крашеной в рыжий цвет низенькой старушкой, у которой на футболке, на необъятной груди, написано «Oh, my gold». Они поют песню «За Толяна из Чечни — плесни!» и собирают деньги в огромный туристический рюкзак. Им подают охотно, но не столько за исполнение, сколько за чувствительный припев «Бывало и хуже». Входят и выходят дачники, деловито снуют контролеры, проверяя билеты и взимая с зайцев штрафы. Не до смерти, с квитанцией, а по-божески, кто сколько сможет в карман.

В Малоярославце на привокзальной площади пыльно, жарко, душно и так дремотно, что даже вечно бодрые цыгане ни к кому не подходят с предложением погадать или дать им немного денег просто так, по собственной глупости, а сидят в теньке и пьют теплое пиво. Кажется, что будет дождь или даже гроза, но гроза уж была в октябре двенадцатого года. Восемь раз город переходил из рук в руки и, когда в восьмой раз перешел во французские, они не смогли удержать его и одной ночи. Последней ночи перед отступлением по старой Смоленской дороге. Остались с того времени на воротах Николаевского Черноостровского монастыря картечные выбоины, которые не стали заштукатуривать. В тридцатых годах позапрошлого века даже установили там мемориальную доску «Язвы в память французской войны», но до наших дней она не сохранилась. Городские дороги тоже не стали ремонтировать, но уж без всяких мемориальных досок. Так они и дошли до нас — в воронках и выбоинах. В музее сражения при Малоярославце остались на память свинцовые пули, офицерские сабли, кивера, блестящие кирасы и даже затейливо украшенный мундир наполеоновского гвардейца, сшитый у тогдашнего Версаче. В соседнем, просто краеведческом, музее, лежат вещички других завоевателей: каски с орлами, мотоцикл в хорошем состоянии, на котором еще тридцать лет после войны катался какой-то местный житель и только потом отдал в музей, ящик из-под свиной тушенки, сапожные подметки, оторванные на ходу, и многочисленные пакетики с порошками от наших, беспощадных к врагу, вшей и клопов. Они тоже хотели наступать, но и у них здесь был «предел нападения, начало бегства и гибели», как писал фельдмаршал Кутузов об их предшественниках после битвы при Малоярославце.

На центральной площади, в девичестве Торговой, а в несчастном замужестве Ленина, стоит храм во имя Успения Пресвятой Богородицы, построенный к столетию Отечественной войны двенадцатого года. Неподалеку от него, в чахлом скверике, высится нечто странное, напоминающее выкидыш зародыш памятника, собранный из железных пластинок с дырочками от советского детского конструктора. Стоял на месте этого зародыша настоящий памятник, установленный в 1844 году. Восьмигранная колонна с победными орлами, куполом и крестом, отлитая из чугуна на Санкт-Петербургском Александровском заводе. А в тридцатом году прошлого века с формулировкой «памятник царским сатрапам»… и до сих пор никак не восстановят. И так и этак — не получается. То ли средства не дошли из-за плохих дорог, то ли мастеров у нас нет, то ли чугуна, то ли совесть очугунела вконец…

Еще рассказывают малоярославчане, что, уходя, Бонапарт оставил своих солдат, прикрывавших отход, и обещал за ними вернуться. И солдаты его ждут. Говорят, видали одного шерамыжника в обтрепанном донельзя гренадерском мундире возле местной закусочной «Завтрак гусара». Приставал к прохожим со словами: «Же не манж дё сант ан». Как же — двести лет он не ел. Нет у нас такого обычая, чтобы пленных не кормить. Однако же, местная газета «Маяк» о нем писала. А раз газета писала — значит, правда.

А в отсутствие сражений Малоярославец тихий уездный городок, знаменитый тем, что проезжал его по пути в Калугу Николай Васильевич Гоголь. И даже остановился попить чаю в трактире при почтовой станции. С тех пор краеведы все спорят, брал ли к чаю Гоголь вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам, или не брал? Есть и такие смелые, что утверждают: не только пирожок, но и мозги с горошком.

Не было в Малоярославце ни обширной торговли, ни каких-нибудь особенных промыслов, ни купцов-миллионеров. Как жили тихо, так и… Но — нет. Нельзя не упомянуть об одном обстоятельстве. Издавна собирали в Малоярославце замечательные урожаи вишен. И возили эту вишню возами в разные города. И в обе наши столицы поставляли. И варенье вишневое, и наливки… Особенно после войны с французом так разрослись вишневые сады в городе, что потом никаким Лопахиным не под силу оказалось их извести. Только заговори с местным жителем о вишнях — уйдешь весь перемазанный в варенье и пьяный от вишневой наливки. Но это если по-доброму. А полком или дивизией, да без приглашения, лучше не являться. Уже приходили. Еле ноги унесли.

* * *

Он стоит на окраине, этот старый деревянный дом. Шесть квартир. Шесть труб на крыше. Шесть дымов из труб. Вот большой, сметанный и солидный дым из трубы Ивана Сергеича, человека положительного и, кажется, даже старшего бухгалтера. Не дым, а колонна дорического ордера. А вот тонкий и слоистый от библиотекарши Елены Станиславовны. Рядом с дымом библиотекарши клочковатый и разлетающийся во все стороны дым из трубы Кольки, слесаря авторемонтной мастерской, а может, и Мишки-токаря из ЖЭКа. Кто их разберет… Хотя… если присмотреться… дым летит не вовсе абы как, а все больше наклоняется к почти незаметному дымку из крайней правой трубы. Как раз эта труба стоит над угловой комнаткой Верки или Надьки (да, точно Надьки. Верка в прошлом году вышла замуж и съехала к мужу в панельную хрущобу) с ситценабивной фабрики. Надька — мечтательная, точно майская сирень, девчонка, с такими откуда ни возьмись персидскими глазами, что соседи про ее мать уж сколько лет болтают, а все остановиться не могут… Надька сидит за столом, ест большой ложкой варенье из прозрачных ягодок крыжовника, читает затрепанный роман про совершенно невозможную любовь, который ей дала Елена Станиславовна, и время от времени так вздыхает, что мигает свет в настольной лампе с треснутым плафоном… Печь понемногу остывает, дымок из трубы истаивает и сливается с предвечерним сиреневым малиновым воздухом…

* * *