Державный - Александр Сегень

С самого начала, как только сделалось очевидным, насколько новгородцы превосходят по численности москвичей, Холмского не оставлял безумный страх за судьбу разгорающегося сражения. Правда, утешало то, что перед нами не крепкая рать боярская, а всего лишь ополчение, собранное кое-как и едва ли умело владеющее оружием. Добрый натиск — и руби по спинам, покуда не уравняешь их в числе с тобой. Ну а как они всё ж не сомнутся? Тогда перекрестись и моли об одном Бога, чтоб, умерев тут, ощутимей ранить врага, да будет у него меньше сил драться с основным войском великокняжеским.

Был, конечно, спасительный и куда более разумный путь, нежели ввязываться в драку, и Холмский теперь мучительно осознавал это, — держать переправу на сем берегу, а тем временем уходить дальше на запад, из новгородских пятин — в псковские области, а там уже, даст Бог, псковичи подмогут, и если Борецкие станут преследовать, можно будет потягаться с ними вкупе со псковичами. Но поздно было рассуждать о сём, битва уже шла вовсю, и добрая половина нашей рати, переправившись на ту сторону реки, молотила новгородских ополченцев за милую душу.

Ещё в самом начале битвы Каракуча, выстроив своих татар вдоль берега, начал обстреливать новгородцев из метких татарских луков. Подъехав к нему, Данила Дмитриевич велел отрядить часть касимовцев на тот берег на подмогу. Каракуча распорядился, и сотня татар, пряча луки в саадаки, ринулась к переправе. Вскоре их кривые сабли засверкали на другом берегу.

— Шайтан стоит вон там, — сказал Каракуча, показывая на холм, где виднелся всадник в мощных доспехах и с непокрытой головой.

— Почему шайтан? — спросил Холмский.

— Я своим рубля идёт, кто попадай, — пояснил татарин. — Никто не попадай. Я два идёт. Не попадай! Три идёт. Тоже не попадай!!! Я сам стреляй, не попадай!!!

— В Христа уверуешь — в любого шайтана попадёшь, — проворчал князь Данила и направил своего коня в сторону переправы. Краем глаза он всё же продолжал наблюдать за странным всадником. Вот он обнажил меч свой, поднял его над головою, ринулся с холма в гущу сражения. Вот кричит что-то, видимо, подбадривая новгородцев. Машет мечом, рубит, рубит наших... Нет, сбили! Сбили шайтана! С нами крестная сила!

Дьяк Василий Мамырев, очутившись поблизости, стал показывать Холмскому на одного из воевод вражеских, ведущего полки свои на наших:

— Вон он, змеёныш Дмитрий Борецкий! Гадина! Государь его в бояре пожаловал, а он с литвинами докончание подписывать! Вот бы ужучить!

Зрения у Холмского не хватало, чтоб разглядывать лица на том берегу. Он видел только, как новгородцы сумели резко отступить, построиться, восстановить порядки и вновь броситься на нас. Тут хорошо поработали молодцы Фёдора Семёновича Ряполовского-Хрипуна, отменные метальщики, — швыряемые ими булавы и молоты с редкостной меткостью попадали в незащищённые места, в сочленения доспехов, косили ряды новгородцев, не позволяя им приблизиться. Опешив от подобного искусства метания, новгородцы вновь утратили решимость, отпрянули, смешались. Воины Хрипуна и Щени-Патрикеева с длинными ослопами, чеканами, топорами и мечами — кто чем лучше владел — вихрем набросились на растерявшихся врагов, серёдка новгородская провалилась, но Василий Казимир уже теснил нас на левом крае. Князь Данила, перебравшись на ту сторону реки, где шла битва, приказал, чтоб передали Щене и Хрипуну отступить.

Теперь самое жаркое сражение разгорелось слева. Боярин Иван Дмитриевич Руно, теснимый латниками Казимира, средь которых было немало литовцев и немцев, медленно отступал. Кроме того, видно было, как Дмитрий Борецкий спешит перебросить свои полки на правый край, чтобы успеть вместе с Казимиром взять молодцов Хрипуна и Щени в окружение.

Боярин Русалка со своими сыновьями и небольшим отрядом кинулся укреплять правое крыло. Вновь наступал решительный миг, и сколько таких решительных ещё будет — неведомо. Нам достаточно один проиграть, чтобы проиграть всю битву. Они, имея такое численное превосходство, могут позволить себе ещё пару раз упустить эти самые решительные мгновенья.

Глядя на действия Борецкого, Данила Дмитриевич не мог отказать ему в смелости. Старший сын Марфы Посадницы мужественно лез в самую гущу битвы, показывая пример своим дружинникам, павлиньи перья, украшающие его литовский шлем, лихо развевались, мигая зелёными глазьями. Умело меняя оружие, он то рубил мечом, то швырял маленькие топорики — балты, то полосовал противника большим перначом на длинной рукоятке. Отряд Русалки, продираясь сквозь сумятицу боя, быстро приближался к дружине Борецкого. Вот — столкнулись лоб в лоб, начали лупить друг друга... ах! шестопёр Борецкого достал до лица Русалки!.. Но нет, Михаил Яковлевич остался в седле, отбивается от яростных нападок Дмитрия Исаковича, пригнулся к луке седла, вдруг выпрямился, зацепил за край доспеха Борецкого крючком на обухе своего чекана, дёрнул и вывалил главного воеводу новгородского из седла на землю, тотчас развернулся и стал отмахиваться от ударов, наносимых соседним воякой. Тем временем один из молодцов Русалкиных бросился со своего коня на упавшего Борецкого, забарахтался с ним, заламывая тому руки и опутывая их недоуздком. Холмский в ту минуту уже шагах в двадцати от всего происходящего находился... Да вы гляньте, что делается! Русалка и второго витязя новгородского тем же способом из седла выбросил!

Воодушевлённые пленением главного полководца изменников, москвичи с удвоенной силой стали теснить новгородцев, ломая строй самого могучего из их отрядов. Холмский вплотную приблизился к тому месту, где дюжий молодец из отряда Русалки, уже стоя на ногах, придерживал стоящего рядом важного пленника. Лица обоих были изрядно перепачканы кровью.

— Данило Дмитриевичу! — радостно воскликнул наш воин. — Вот он, лошак Марфин, полубоярин Дмитрий Исакович Борецкий! Вот он, вожатка ихний!

— Ну здравствуй, Дмитрий Исакович! — вежливо сказал пленнику Холмский. — Зело ты, свет-боярин, горяч да безрассуден оказался.

— Щоб вам, бисам, вись вик кровавыми слизьми умываться, — в лютой злобе вымолвил несчастный Борецкий.

— О! О! Завиквикала, зачирикала щокалка! — усмехнулся повязавший его витязь.

— А тебя-то как звать, охотничек? — спросил его Холмский.

— Головкины мы, Никифор Иванович, по прозвищу Тетерев, — отвечал тот. — А вот, поглядите-ка, кого наш сокол ясный, Афанасий Михалыч Хруст-Морозов, тащит! Ишь, ишь вырывается, распетушье подлитовское!

— Кто сей? — спросил Холмский.

— А вот мы его сейчас сами спросим! — сказал старший сын Русалки, с силой ударяя своего пленника под ребро. — Отвечай, кто ты есть такой!

— Аз есмь Кузьма Григорьев! — отвечал тот, и от обиды в голосе его визгнуло. — Я из знаменитого роду новгородского. Ежели вы меня сей же час выпустите, обещаю вам, що когда мы вас в полон взимем, заступлюсь за вас, щоб вам головы не рубили.

— На тот берег их обоих, в обоз! — махнул рукой Холмский и, повернув коня, стал двигаться влево, где, как он предполагал, должен был наступить очередной решающий миг битвы.