Державный - Александр Сегень

— Ну что? — спросил Хруст. — Ефиоп не приснился?

— Пора бы всем вставать, — строго сказал Костя. — Время не ждёт.

На рассвете доедали остатки вчерашней ухи в честь постного денька среды, а когда солнце взошло, уже ехали рысью вдоль берега озера, оставляя его слева. Отмахав вёрст шестьдесят, очутились в окрестностях крепости Демон, одной из главных твердынь новгородской вольности. Войск Холмского нигде поблизости не обнаружилось, а у встреченных девушек, бредущих из леса с ягодными лукошками, вызнали — никакая рать покуда к Демону ещё не подходила. Поехали дальше на запад по берегу реки Явони и к полудню около места впадения Явони в Полу наконец увидели московскую рать. Впереди ехал касимовский яртаул, и Сеид, попрощавшись со своими спутниками, отправился с докладом к Каракуче. Основные полки под военачалием Холмского шли следом за татарами. Костя был счастлив — Демон они взять не успели, и никаких новых стычек с новгородцами не было, а значит, никто не перехватил у Кости принадлежащие ему одному подвиги.

Холмский несколько недоумённо воспринял решение великого князя, и хотя ещё был полдень и можно было повернуть войска и двигаться в противоположном направлении, он приказал остановиться и отдыхать до завтрашнего утра. На совете воевод, разумеется, все в один голос заявили, что приказ государя обсуждать негоже, и, разойдясь, сели обедать. Косте не сиделось на месте, и он уговорил сыновей Русалки после обеда покататься по округе, поохотиться. Охота прошла успешно, к вечеру привезли в стан зайцев, уток, а Костя подстрелил рыжую-прерыжую росомаху и был так горд этим, что Хруст и младший брат его принялись подшучивать, мол, се он дочку Марфы Борецкой убил, а вовсе не зверя. Вот, мол, ночью она оживёт и покусает тебя.

— Не покусает, а лишит невинности, — смеясь, поправился Хруст.

— С чего ты взял-то, что я невинный?.. — вспыхнул Костя, заливаясь густой краской, потому что и впрямь был ещё чист. — Да ну вас, болтуны! Сами же, боталы, говорили, что дочка Марфина днём девица, а по ночам — парень.

— Это когда было! — отвечал Хруст. — А теперь она уже по ночам девица, а днём — росомаха.

Костя сам освежевал шкуру и повесил её сушиться. Орудуя ножом, полоснул себя по пальцу, да так, что срезал самый кончик — рана хоть и мелкая, а всё больно. Потом ещё долго не мог отмыть руки от вонючего подкожного росомашьего жира. Так и не отмыл окончательно. Всю ночь плохо спал, то и дело принюхивался к рукам, да к тому же взялось ему мерещиться, будто освежёванная и закопанная в землю туша росомахи превращается в девушку, стонет под землёй, продирается наружу, вылезает, идёт, ищет своего губителя, страшная, кровавая, лютая... И что дальше будет, невозможно и представить!..

Но ничего такого на самом деле не случилось. Поутру он обнаружил шкуру там, где и повесил её, а свежая и притоптанная земля на том месте, где была закопана туша, оставалась нетронутой.

Весь следующий день войска двигались по берегу Полы назад к Ильмень-озеру. В болоте перемазались, несколько лошадей утопили и одного ратника. Дойдя дотуда, где недавно дали бой новгородцам, в стороне от усеянного трупами поля брани встали на отдых. Назавтра Холмский велел всем делать смотр снаряжению, доспехам и оружию и готовиться к возможному столкновению с новой ратью новгородцев. В большинстве своём павшие в битве были убраны и погребены, но некоторые всё же ещё оставались там, и порой сладковатый трупный запах доносился ветром к стану. Погода стояла жаркая, и при общей духоте смрад мёртвых тел становился нестерпимым. Все не чаяли поскорее двигаться дальше. К тому же Холмский повелел всем строго поститься, дабы завтра архангел Гавриил споможествовал войску встретиться с врагом и одолеть его. В промежутках между чисткой оружия и доспехов проходили молебны.

Костя основательно подготовился к будущей битве. Слуга Григорий наточил ему меч, подбил дубинки, наново подтянул все ремешки и даже похлопотал вокруг порезанного пальца, который весь распух и болел. Костя стеснялся, что приходится обращать внимание на столь пустяковую рану, но ведь и такая мелочь лишала его левую руку свободы. Атак бы хотелось столкнуться с изменниками бодро и весело, не обращая внимания на глупую ничтожную болячку!

В субботу стан двинулся дальше, прошёл вёрст тридцать, миновал место Коростынской битвы и выбрался к болотистому устью Шелони. Архангел Гавриил незримо присутствовал, но битвы с врагом в сей день так и не дал.

Наступило воскресенье четырнадцатого июля. Переночевав у места впадения Шелони в Ильмень-озеро, на рассвете воины московские присутствовали при молебне Троеручице, затем была произнесена проповедь. Косте удалось протиснуться поближе и послушать слова проповедника, отца-настоятеля московского храма Рождества Иоанна Предтечи, который говорил о том, как святой Иоанн Дамаскин, когда ему отсекли руку, молился Богородице всем сердцем, и отсечённая кисть, будучи приставленной, приросла чудесным образом. В благодарность за это исцелённый привесил к иконе, перед которой молился, серебряный образ своей руки, почему икона и получила наименование Троеручицы. Поведав о чуде с Иоанном Дамаскином, проповедник закончил свою речь так:

— И се, братие, Новгород ныне — яко отсечённая длань от государства Русского. И иной Иоанн, великий князь Московский и всея Руси, стонет теперь от боли, потеряв руку сию, обливается слезами и молит Богородицу — да прирастёт десница кровавая! Помолимся же и мы, братие, воинство православное, чтобы Господь, молитв ради Пречистыя Богородицы Девы Марии и всех святых, даровал нам победу и приращение отсечённого Новгорода.

На всех, кто слышал проповедь сию, она произвела волнующее впечатление, осветила душу, а те, кто не слышал её, послушали в пересказе и тоже воодушевились. Косте же так и зрился образ Троеручицы с серебряной рукой Дамаскина, и эта серебряная рука устремляла юного сына боярского, Константина Ивановича Сорокоумова-Ощерина, на долгожданные подвиги.

Стронувшись с места, четырёхтысячное войско двинулось вверх по правому берегу Шелони туда, где можно было переправиться на противоположную сторону. Солнце вовсю начинало припекать, день обещал быть жарким. Коростынские проводники клялись, что вёрст через десять будет ключ, бьющий у самого берега Шелони, с холодной и вкусной водой. Но не проехав и пяти вёрст, на другом берегу завидели конных и в основном пеших воинов, которые, углядев знамёна Московского князя, принялись кричать, суетиться, махать руками. Поначалу их крики имели переговорный меж собой смысл, но затем они стали обращаться к московской рати:

— Эгей, москали поганые! Що вам, москалюкам, дома не сидится? Що вы припёрлись к нам? Хлиб наш отымать?

Потихоньку завязывалась устная перебранка.

— У нас своего хлеба хватает! — отвечали «москали». — Хотим вас подкормить, а то у вас брюхи совсем пусто провисли!

— Да уж с вами, толстопузыми, не сравнить! Ишь яки морды найили! Дай срок, мы вам кишки-то повыпустим!

— Глядите, свои кишки раньше времени не порастеряйте, бабьи угоднички! Как вы там, при бабьем правлении, сами в бабёнок не превратились? Около себя рубашечным не пачкаетесь?