Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

— Да, мне так и говорили.

— Два типа врожденных пороков, — объяснил Кейтин. — В обоих случаях часть тела, внутри или снаружи, деформирована, атрофирована или просто не так размещена.

— Мои связки все при мне.

— Но в основании мозга есть маленький пучок нервов, который в разрезе выглядит почти как лекало человека. Когда это лекало целое, мозг оборудован нервами для контроля над всем телом. Очень редко в этом лекале бывают такие же искажения, как в теле, и это случай Мыша. Можно устранить физический дефект, но внутри мозга просто нет нервных связей, чтобы управлять физически правильной плотью.

— Видно, с рукой Князя то же самое, — сказал Мыш. — Если б ее оторвало в аварии или еще как-то, ему пересадили бы новую, подсоединили бы нервы, вены и все такое, был бы как новенький.

— А, — сказал Себастьян.

По пандусу сошел Линкей. Белые пальцы массируют кремовые булавы запястий.

— Капитан летит забавным маршрутом…

К краю пруда прибрел Идас.

— Эта звезда, его цель, где…

— …по координатам на кончике внутреннего рукава…

— …во Внешних Колониях, значит…

— …даже за Внешними Как Ничто.

— Лететь долго туда, — сказал Себастьян. — И путь капитан весь сам пролетит.

— Капитану много о чем надо подумать, — предположил Кейтин.

Мыш спустил лямку с плеча.

— А еще он много о чем думать не хочет. Эй, Кейтин, может, в шахматы?

— Тебе фора в ладью, — сказал Кейтин. — Так по-честному.

Они устроились за игровой доской.

Три партии спустя по кают-компании разлился голос фон Рэя:

— Все в проекторные. Впереди мудреные встречные течения.

Мыш и Кейтин оттолкнулись от булькресел. Кейтин вприпрыжку побежал к дверце за змеящейся лестницей. Мыш припустил по ковру, взлетел на три ступени. Зеркальная панель ушла в стену. Он переступил через ящик с инструментом, моток кабеля, три выброшенные плитки памяти с мороженой обмоткой — тая, они изгваздали пол солью там, где высохла лужа, — сел на ложемент. Вытряхнул кабели, воткнул.

Ольга заботливо помигивала над, под и рядом с ним.

Встречные течения: красные и серебряные блестки, швыряемые горстями. Капитан решительно шел против потока.

— Крутым вы были гонщиком, капитан, — констатировал Кейтин. — На какой яхте летали? У нас в школе гоночный клуб арендовал три яхты. Я думал, не попробовать ли и мне один семестр.

— Заткнись и держи крыло ровно.

Здесь, внизу галактической спирали, звезд куда меньше. Гравиметрические сдвиги не буйствуют. Полеты вблизи центра галактики с его более плотным приливом требуют работы с десятком конфликтующих частот. Здесь же капитан вынужден перебирать даже сгустки следов ионных модуляций.

— Куда мы вообще летим? — спросил Мыш.

Лорк показал координаты на статической матрице, а Мыш прочел их с матричного движка.

Где же звезда?

Возьмите концепции «отдаленный», «обособленный», «неяркий», выразите строго математически. При подобном переводе они исчезнут.

Но за миг перед этим — вот она.

— Моя звезда. — Лорк развел крылья, чтобы видели все. — Вот оно, мое солнце. Вот моя нова со светом восьмивековой давности. Гляди хорошенько, Мыш, и откинь крыло как следует. Если твое халтурное крылевание отдалит меня от звезды хоть на секунду…

— Капитан, вы чего?

— …я спущу колоду Тййи по твоему пищеводу, поперек. Крыльни́ назад.

И Мыш крыльнул, и вся ночь пронеслась в его голове.

— Здешние капитаны, — излагал Лорк, оставив течения позади, — когда попадают в модуляционный кавардак срединного узла, не в состоянии оседлать прилив в сложном скоплении вроде Плеяд и спастись. Они сходят с осей, закручиваются и прут напролом через любую заваруху. Половина известных аварий приходится на эксцентричных капитанов. Я общался с некоторыми. Они говорят: здесь, на окраине, именно мы то и дело бьем корабли в гравиштопорах. «Вечно вы дрыхнете на этих своих ниточках», — говорят они. — Он засмеялся.

— Слушайте, капитан, вы ведете уже очень долго, — сказал Кейтин. — Впереди вроде ясно. Может, вам пока отключиться?

— Я не прочь подрючить пальцами эфир еще одну вахту. Ты и Мыш — втыкайте дальше. Прочие марионетки — обрезайте ниточки.

Крылья сдувались и складывались, пока все и каждое не стали отдельным лучиком света. И свет погас.

— А, капитан фон Рэй, кое-что…

— …мы хотели кое-что спросить…

— …в тот раз. Не будет у вас еще…

— …не скажете, куда вы положили…

— …если вы не против, капитан…

— …блажь?

Ночь затихает у них на глазах. Машущие крылья несут их к проколу в бархатной маскировке.

— Спорим, они все время кайфовали в шахтах на Табмене, — заметил Мыш чуть погодя. — Я тут поразмыслил, Кейтин. Когда мы с капитаном шкандыбали вниз по Злату за блажью, там были типы, которые пытались завербовать нас в шахты на работу. Ну и я подумал: втык есть втык, разъем есть разъем, и если я с этой стороны, мне должно быть почти по барабану, что́ с той — крыло звездолета, аквалатовая сеть или шахтерский бур. Думаю, может, поишачить там немного.

— Да воспарит тень Эштона Кларка над твоим правым плечом и да охранит левое.

— Спасибо. — Еще чуть погодя Мыш спросил: — Кейтин, почему, когда меняешь работу, все время говорят «с Эштоном Кларком»? В Куперовке рассказывали, что мужика, который изобрел втык, звали Разъем или как-то так.

— Русийон, — сказал Кейтин. — Но для него это явно было злосчастное совпадение. Эштон Кларк жил в двадцать третьем веке, философ дробь психолог, чьи работы вдохновили Владимира Русийона на разработку нейронных втыков. Я думаю, ответ — работа. Мыш, труд, каким его знали до Кларка и Русийона, был совсем не то, что сегодня. Человек мог прийти в офис и запустить компьютер, соотносивший огромные массивы чисел из отчетов о продажах, скажем, пуговиц — или иной похожей архаики, — как пуговицы продаются в таких-то районах страны. Труд этого человека был важен для пуговичной индустрии: на основе данных решалось, сколько пуговиц произвести в будущем году. Но хотя этот человек делал важную работу для пуговичной индустрии и пуговичная индустрия его нанимала, оплачивала и увольняла, он мог неделями не видеть ни единой пуговицы. Ему платили сколько-то денег за то, что он запускает компьютер. На эти деньги его партнер покупал еду и одежду для него и всей семьи. Но не было никакой прямой связи между местом работы людей и тем, как они питались и жили в свободное время. Им не платили пуговицами. По мере того как доля населения, жившего сельским хозяйством, охотой и рыболовством, уменьшалась, пропасть между работой и стилем жизни — что человек ест, что носит, где спит — делалась все шире для все большего числа людей. Эштон Кларк указал на то, как это вредит человечеству психологически. Серьезной опасности подвергались самоконтроль и ответственность перед собой, обретенные людьми за время Неолитической Революции, когда они впервые поняли, как сеять зерно, одомашнивать животных и жить в том месте, которое выбрал сам. Опасность возникла в Промышленную Революцию, и многие говорили о ней до Эштона Кларка. Но Эштон Кларк пошел еще дальше. Если в технологическом обществе обстоятельства таковы, что нет и не может быть прямой связи между работой человека и его modus vivendi, кроме денег, — пусть он хотя бы ощутит, что его труд напрямую что-то меняет, формирует, делает вещи, которых раньше никто не делал, перемещает что-то из одного места в другое. Нам нужно трудиться с самоотдачей и видеть перемены своими глазами. Иначе жизнь будет казаться бесплодной… Живи Эштон Кларк на сто лет раньше или позже, вероятно, сегодня никто о нем и не вспомнил бы. Но технологии тогда развились настолько, что мысль Эштона Кларка не пропала втуне. Русийон изобрел свои втыки, и разъемы, и нейронно-рефлекторные цепи, то есть всю базовую технику, позволяющую контролировать машину прямым нервным импульсом, какой движет твою руку и ногу. Концепция работы изменилась революционно. Весь основной промышленный труд разбивали на задачи, которые можно омашинить людьми «напрямую». Управляемые одним человеком заводы были и прежде: некто со стороны утром включает рубильник, полдня спит, в обед проверяет пару шкал и вечером перед уходом все вырубает. Теперь человек приходил на завод, втыкался и мог загружать сырье левой ногой, делать тысячи тысяч высокоточных деталей одной рукой, собирать их другой и отгружать готовую продукцию правой ногой, проверив все собственными глазами. И удовлетворения от труда он получал куда больше. Суть основной части работ такова, что их можно преобразовать в задачи для втыка и выполнять эффективнее прежнего. В редких случаях, когда эффективность была чуть меньше, Кларк указывал на психологический выигрыш общества. Эштон Кларк, сказал кто-то, философ, вернувший работнику человечность. При этой системе многие эндемические душевные болезни, обусловленные отчуждением, попросту исчезли. Метаморфоза превратила войну из редкости в невозможность и — после начального хаоса — сделала стабильной экономическую суть миров на последние восемьсот лет. Эштон Кларк сделался пророком работяг. Вот почему и сегодня, когда мужчина или женщина меняет работу, ты посылаешь с ними Эштона Кларка — ну или его дух.