Не гореть! - Марина Светлая

Позвонить. Денису позвонить.

Оля откинула со лба челку и рванула на курилку. Откуда-то и силы появились, и желание двигаться — хоть в каком-нибудь направлении. Одна мысль, что сейчас она услышит звук его голоса, вселяла в нее способность действовать, как раньше, как когда все хорошо. Сейчас для того, чтобы было хорошо, единственным и самым важным условием оказался Дэн.

И потом, сидя с ногами на подоконнике, поджав под себя ступни, Оля набирала его номер и молилась неизвестно каким богам о том, чтобы он принял вызов. Только бы принял! Может ведь и не взять? Ведь может?

Не мог.

— Привет, Оль, — услышала она в трубке ровный, спокойный голос.

На мгновение она зажмурилась. Всего-то на секундочку замешкалась. А потом выпалила единственное слово, после которого не знала, что говорить — слишком много всего было необходимо, за раз не скажешь, не в глаза — не скажешь!

— Здравствуй, — на выдохе, когда пальцы отчаянно стискивали телефон.

— Что-то случилось? — в противовес ей, Денис не брал пауз.

— Случилось. Ты… ты как?

— Я — нормально. Так что стряслось?

— Я приехала. А ты… Почему ты мне ничего не… — Оля поморщилась. Все не то, не получается, все совсем не так, как надо. — Почему ты не позвонил?

— Ты довольно четко определила границы нашего общения. Я решил тебя не беспокоить.

Оля прижала ладонь ко лбу, смотрела прямо перед собой и ничего не видела. Взгляд Дениса в учебке видела. И на платформе метро, когда между ними захлопывалась дверца. И в ту ночь, когда он признался ей в любви. И на Новый год, за секунду до сирены, когда почти сказал ей самое главное, чего она не хотела тогда слышать. Тогда — не хотела.

— Если ты думаешь, что я за тебя не волнуюсь, то это не так, — с дребезжащими нотками, прорывающимися сквозь почти бессвязный текст, проговорила Оля. — Я очень волнуюсь, я не знаю, как мне… как быть… я… я должна извиниться, я очень перед тобой виновата, но, клянусь, мне не все равно!

— Я помню, ты это уже говорила, — в его голосе явно слышалась улыбка. — Не волнуйся, у меня правда все хорошо.

Да лучше некуда!

Или это у нее внутри все горит, а он уже успокоился? Нет, так не бывает.

Надёжкина перевела дыхание и медленно спросила:

— Можно я завтра к тебе приеду?

— Олька, не устраивай трагедии на ровном месте.

— Я приеду.

— Далеко ехать, — терпеливо проговорил Дэн. — Я воспользовался неожиданным отпуском и свалил на курорт. Ты, помнится, отказалась. Поэтому, прости, с собой не позвал.

Что-то в ней осело на самое дно. Туда, где черно и мутно.

— Куда на курорт? Надолго?

— Пока мне здесь нравится.

— Ты вернёшься, Денис?

— Сейчас — нет.

— Ты хоть в стране? — вопрос отдавал горечью, но Оля уже плохо контролировала себя. Единственное, что еще удерживало ее от того, чтобы снова зайтись рыданиями, — необходимость договорить недоговоренное до сих пор.

— До Туниса еще не доехал, — весело ответил Басаргин. И от этого его показного веселья она, будто загнанная в угол, уткнулась лицом в коленки, крепко-крепко, так что даже глазам больно стало, но, заставляя себя ровно дышать, проговорила:

— Прости меня, пожалуйста, за все, что я… сделала.

— Забудь.

— Все закончилось?

— Олька, не парься, — его голос снова стал обычным, спокойным. — Ничего не начиналось. Мне пора. Береги себя, у тебя все будет хорошо.

Не будет. Осознание этого провалилось туда же, в муть и черноту, в которой беспомощно барахталось что-то, что, вероятно, и составляло ее душу и сердце. Ничего не будет. Ни хорошего, ни плохого. Людям, которые понимают о себе очень мало и живут, как живется, неизмеримо легче. Оля знала наперед — ничего не будет. Без Дениса — ничего.

Но вместо того, чтобы сейчас же об этом сказать, она, все крепче прижимаясь к коленкам и пытаясь хоть так сдержать слезы, глухо проговорила:

— Тебе тоже удачи. Пока.

— Счастливо, — попрощался Денис и отключился.

А Оля осталась сидеть так, как сидела, без единой мысли в голове, без единого выпущенного на волю чувства — пусть они все остаются внутри, миру их она не отдаст до самого воя сирены, огласившей родную ГПСЧ. Вместе с этим воем и она приходила в себя. Будто бы просыпалась, возвращалась в мир живых.

И в этом мире ей нужно было как-то продержаться текущие сутки.

В этом самом мире самое главное — найти точку равновесия.

И здесь же ей придется принять то, что все закончилось — даже то, что с точки зрения Дениса не начиналось. Точки зрения, которую она ему навязала. От страха, по глупости, из упрямства.

А теперь он поверил. Отпустил. И больше уже не захочет вернуться.

То, что она испытывала, не поддавалось анализу, да Оля и не анализировала. Она просто отстраненно отмечала про себя то, что творилось в ее душе, будто бы раздвоилась и могла наблюдать за собой со стороны. Секунды. И она идет в диспетчерский пункт, чувствуя наконец облегчение. Облегчение — потому что Басаргина не посадят, потому что он ни в чем не виноват. На следующем шагу — нежность. Нежность — потому что все же разобралась, до конца и полностью в том, что испытывал он, и в том, что испытывала сама. Пальцы отбрасывают челку набок — длинная, отросла. А внутри, во рту — горечь. Горечь — потому что все потеряно, и винить в том можно только себя саму. Но самое сильное, самое отчаянное, не дающее забыться — боль. Боль, потому что жить без него — это жить без легкого и задыхаться каждую минуту. Жить без него — это жить с открытой раной, которая если однажды и заживет, все же останется уродливым шрамом. Жить без него — это жить только наполовину. А как можно принимать полумеры, когда уже сгорела вся, полностью, дотла?

Этак, сгоревшей, она и вошла в диспетчерскую, где Машка отдавала путевой лист Колтовому. Это резануло, но не настолько, чтобы как-то комментировать. Программа-минимум — дожить до завтрашнего утра, потому что раньше она попросту не сможет освободиться, чтобы начать думать, как быть дальше. Программа-максимум — не опрокинуть ненароком на белокурую башку Голубевой стул. Ну или там чего потяжелее. Разумеется, Ольку безмерно радовал тот факт, что Денису не грозит лишение свободы, но и самой лишиться возможности дышать вольным воздухом не хотелось.

— Ну где ты шастаешь? — проворчала Машка, едва Генка ускакал. — То на больничном, то в отпуске, то на практике. Работать вышла — и то пропала.

Оля глянула на нее, прекрасно понимая, что все лицо опухло после недавних слез. Но, с другой стороны, а чего такого-то? Потому усмехнулась и вызывающе ответила:

— Басаргину звонила. Может, чем помочь надо.