Veritas - Рита Мональди

Клоридия, которая не могла войти в зал (да и не хотела), удовольствовалась тем, что приложила ухо к двери, чтобы подслушать. Сначала она услышала странные звуки слева. Затем последовал звон монет, словно кто-то набирал их пригоршнями и ссыпал в мешок; наконец раздался звук шагов, приближавшихся к двери.

Существо вышло из будущей библиотеки принца Евгения и исчезло в направлении холлов дворца, вероятно, чтобы выйти на улицу через лестницу для посыльных.

Оставшись одна, Клоридия вошла в библиотеку. На полках стояли деревянные ящики различных размеров и форм. Человек, должно быть, копался в некоторых из них, но только один, крышка которого была плохо закрыта, а быть может, повреждена, и открывала взору то, что находилось внутри, привлек ее внимание.

Подняв крышку, Клоридия увидела лежащие в беспорядке и покрытые пылью старые газеты, военные карты и черновики писем. Все это, казалось, были предметы небольшой ценности, которые Евгений, вероятно, велел сложить временно, до тех пор пока они не обретут свое место в библиотеке. Хотя времени у нее было мало, Клоридия пролезла даже на самое дно ящика и наткнулась пальцами на холодные металлические предметы, которые издавали слышанный ею прежде звон монет. Она склонилась над ящиком и обнаружила небольшую горку металлических штучек неровной формы.

– Я взяла одну, вот, посмотри

.

Моя драгоценная супруга долго колебалась, прежде чем взять странный предмет; ведь он принадлежал его светлости принцу; однако поскольку странных металлических предметов, напоминавших монеты, было очень много, ей показалось, что ничего не случится, если она возьмет один, к тому же всего лишь на время. Возможностей вернуть этот предмет довольно много, а пока мы должны выяснить, в чем тут, черт побери, дело и почему таинственное существо, похоже, присвоило себе их в значительном количестве.

Я вертел «монету» в руках, рассматривая то одну, то другую сторону.

– Она, конечно, потемнела от времени, но это, вне всякого сомнения, серебро, – заметил я.

– Вот именно. А если ты посмотришь на верхний край, то увидишь, что она напоминает серебряную тарелку.

В центре находилась круглая гравюра, в которой можно было узнать дворянский герб: манжетка и полосатое поле. Над ним, рядом с сильно выгнутым краем, было написано:

LANDAV 1702 IIII LIVRE

По углам с четырех сторон были выбиты французские лилии.

– Что же это, черт побери, такое? – озадаченно спросил я.

– О, меня можешь не спрашивать. Я знаю только одно, что это тот самый странный предмет, который не выпускал из рук принц Евгений во время аудиенции.

– В любом случае это, кажется, монета, здесь написано «4 ливра», а ливр – это французская лира. Не случайно тут изображены лилии Франции. Однако, кажется, это не настоящая монета, а сделанная на каком-то примитивном станке.

– Может быть, это поддельная французская монета? – предположила Клоридия.

– Немногих французов она сможет обмануть, доложу я тебе.

– Ландау – немецкий город, где император Иосиф выиграл две битвы, если я не ошибаюсь, – сказала Клоридия.

– Да, в 1702 и в 1704 годах. Но эта штука – точно не памятная медаль. Во-первых, для этого она сделана слишком плохо, а во-вторых, поскольку на ней изображены лилии, то это символ Франции, и уж никак не империи.

В этот момент нас прервали, поскольку вернулся Симонис. Мы показали ему странную монету и попросили высказать свое мнение.

– Ничего подобного я никогда не видел. Я знаю, что Ландау – важная немецкая крепость в Пфальце и что наш возлюбленный император добрых два раза осаждал и штурмовал ее. Но при чем тут этот кусок серебра, сказать не могу.

Наш разговор продолжался совсем недолго, поскольку вскоре подошли студенты, друзья Симониса. Все были в сборе: «барон» Коломан Супан, румынский «князь» Драгомир Популеску, поляк Ян Яницкий, граф Опалинский, болгарин Христо Христов Хаджи-Танев и, наконец, беанус, после церемонии снятия ставший младшекурсником, хромой богемец Пеничек, почтительно державшийся позади своего шориста, то есть Симониса.

– Благодарю вас, что пришли, чтобы помочь нам, – приветствовал их я и пригласил всю группу присесть за наш стол.

– Всегда к вашим услугам, – сразу же ответил Христо Христов Хаджи-Танев, болгарин.

– Не обманывайтесь, господин мастер, – сказал грек, словно меня нужно было успокаивать. – Но на нас вы можете положиться, не так ли, Христо?

– Конечно же, мой дорогой Симонис, – сказал Христо, глубоко вздохнув, будто подготавливаясь к речи. – Студенты – самый благородный народ среди людей! Мы – чудеснейшее сокровище, экстракт человечества, золото среди металлов, драгоценный камень в золотой оправе. Мы среди идиотов – словно человек среди неразумных животных. Мы – украшение города, почетная корона родителей, посвященные Господу и мудрости сыны, столпы науки и страны!

Тут же разразился первый из целого ряда шквалов аплодисментов и восторженного свиста.

– И только у этого ненормального, этого Популеску, нет столпа, – заметил Коломан Супан, что вызвало взрыв хохота.

– Зато у тебя целых два, один внутри, второй снаружи, – ответил Популеску.

– Прекратите свое свинство, невежи, среди нас дама, – напомнил Симонис, вежливо указывая на Клоридию, которая, однако, похоже, искренне веселилась глупой шутке.

Христо продолжил свою речь:

– Ну, что же еще? Мы – принцы и звезды мира, и пусть у некоторых животы полопаются. Я не сомневаюсь, что многие враги наморщат носы, но господа анатомы сообщают, что конечности, вены, плоть и внутренности одинаковые у всех людей: настоящее благородство находится в мозгу, а не в так называемой дворянской крови. В Египте только ученые управляли благородным сословием. Просвещенный и набожный император Антоний Пий предпочел отдать свою дочь Фаустину нищему философу, чем богатому и благородному дураку.

– Однако мог существовать и Коломан, который беден и, кроме того, еще и глуп, – пошутил Популеску.

– Или ты, потому что ты педераст и тоже глуп, – ответил Коломан.

– Не обращай внимания, Драгомир, сохраняй спокойствие… – пробормотал Популеску себе под нос.

– Спокойствие, дорогие друзья, дайте же мне закончить! Я скажу, что большой палец на руке – это студенчество в городе. Не стоит ли величать нас ангелами за наше Дружелюбие? Ибо дружелюбие – ангельская добродетель. А где процветает цивилизованность и гуманность больше, чем в университете? Даже больше, чем при дворах, ибо там вежливость неучей приправлена заметной порцией лести. Мы же, студенты, настоящий карбункул, сверкающий пуще других драгоценных камней. Мы – изумруд и сапфир города, поскольку ярким светом красоты укрепляем глаза всех смотрящих. Как замечательно вместо грубых и нескромных бездельников видеть такую усладу для глаз, сынов муз, прогуливающихся взад-вперед по улицам! То, что приходится вынести студенту с начала юности и до конца своей жизни, просто не поддается описанию, ибо это страшно, трудно, тяжело и приходится поломать себе голову. Короче говоря, я называю нас драгоценнейшими господами, короной contextam splendidissimis virtutibus, gemmis longe pretiosioribus![43]