Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860–1920-е годы - Михаил Иванович Вострышев

купеческому званию посрамление. Вон, спросите свидетелей. Что они знают? Ничего! А ежели что-нибудь буйственное с моей стороны было, то, небось, не поглядели бы, что я их хозяин, все рассказали бы.

Действительно, опрошенные свидетели отозвались полным незнанием случившегося. Ввиду этого мировой судья Арбатского участка вынес Кознину оправдательный приговор. Кознин даже ходатайствовал перед судьей о признании обвинения недобросовестным. Но ему было в этом отказано.

Этот приговор со стороны Сидельникова был обжалован в съезде мировых судей, где свидетели, спрошенные под присягой, все до одного изменили свои показания. Они подтвердили факт дикой расправы, учиненной Козниным над Сидельниковым.

— Почему же вы у мирового судьи это не показали? — спрашивал председатель по очереди каждого свидетеля.

— Хозяин очень просил показать так.

— Ну а теперь не просил, стало быть?

— Как не просить — просил. Да ведь здесь совсем другое дело. Не нарушать же нам из-за его милости присягу.

Ввиду такого инцидента Кознин пришел в большое замешательство.

— То есть, как же это такое?.. Вы не верьте им, господа судьи, они говорят здесь чистейший вздор.

— Может быть. Но мы обязаны верить не вам, а свидетелям.

— Ах ты, грех тяжелый! Как же мне теперь быть?

— Я бы вам советовал помириться, — ответил председатель.

— Что ж, мы это можем. Вот только бы Илья Федорович пожелали.

— Теперь Илья Федорович, — огрызнулся Сидельников, — а когда бил, даже Илюхой не называл.

— Что ж поделаешь. Обанкрутился, значит, немножко в характере, — горестно вздохнул Кознин.

После недолгих препирательств стороны помирились на 75 рублях, которые Кознин тут же и отдал Сидельникову.

Кража подушки

У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале ноября 1891 года судился за кражу подушки из извозчичьей пролетки, принадлежавшей содержательнице заведения легковых извозчиков Василисе Соболевой, цеховой Николай Иванов.

— Признаете ли себя виновным? — спрашивает судья.

— Помилуйте, мне воровать совсем не к лицу.

— Положим, воровать и всем нехорошо. Но вы, кажется, этим «не к лицу» хотите что-то нам сказать?

— Оно понятное дело, воруют люди, у которых ничего такого не имеется. А мы — слава тебе господи! — не обижены талантами и другого порядка.

— Что же это за такие таланты вы имеете?

— То есть, как бы вам сказать… У меня, все говорят, очинно хороший голос, и я пою-с и даже довольно часто.

— Ну, это еще не ахти какой оправдательный довод. Не можете ли мне объяснить следующее. Вы говорите, что подушки не воровали. Так каким же образом она очутилась у вас в руках при вашем задержании?

— Почему ж, можем. Сижу это я в трактире за чаепитием. Народа в нем на этот раз было много. За некоторыми из столов шел дым коромыслом. Пили вовсю, с разными забористыми причитаниями да прибаутками. А такая обстановка для нашего брата певца все равно что чесотка: не сидится на месте, песни сами в глотку так и лезут. Пока было можно терпеть, я кое-как удерживался. Но вдруг машина заиграла «Прощай, Москва, золотые маковки…». Я не стерпел и залился соловьем залетным. Что дальше, то шибче. Под конец даже стекла зазвенели!..

Иванов последнюю фразу произнес с особой горячностью.

— Постойте, постойте, — остановил судья слишком увлекшегося воспоминаниями Иванова. — Вы, чего доброго, и здесь запоете. Нам нужно знать не как вы там пели, а каким образом очутилась у вас подушка из саней.

— Я к этому речь и веду. Как, значит, я спел эту самую песню, то ко мне со всех сторон стали приставать: спой да спой еще! В это самое время подошел ко мне этот извозчик и говорит: «Ну, чего горланить-то для них даром. Ты вот что, милый человек, спой мне какую-нибудь разудалую, а я тебе за это угощение хорошее поставлю». Думаю себе: почему бы и не так? При песнях хорошее угощение никогда не мешает. Уселись по-приятельски за стол, да и запылили как следует. Когда стали допивать последнюю полубутылку, он стал просить спеть меня что-нибудь из русского, повеселее. «Барыню, — говорю, — хочешь?» — «Сыпь, — говорит, — только с плясом». Я и давай откалывать. Под конец завернул скатерть да как зудану пальцем по столу: тру-ту-ту-ту! А сам пустился по полу бесом. Вот эдаким, значит, манером…

После этих слов Иванов стал в позу отчаянного плясуна.

— Что вы делаете?! Ведь здесь не трактир, а судейская камера! Если не хотите говорить, о чем следует, то мне придется лишить вас слова!

— Я почти уже все рассказал. Только не докончил о подушке.

— Вот о ней и рассказывайте.

— Как увидал он меня в таком кураже-то, говорит: «Милый ты мой человек, для тебя за ухватку ничего не пожалею. Возьми из саней подушку». Ну, я ее и взял.

— Для чего же? Спать, что ли, на ней собирались?

— Зачем спать? Продать хотели и выпить на эти деньги…

— Ишь, балясы как точит. Не верьте ему, ваше благородие, — заметил пострадавший. — Пить я с ним точно пил. А подушку из саней он у меня уволок без спроса. Да и зачем мне ему ее давать? Ведь подушка-то была не моя, а хозяйская.

Факт умышленной кражи Ивановым подушки подтвердили и другие свидетели.

— Как же вы говорили, что подушку взяли с согласия самого извозчика, а на поверку выходит, что вы ее у него украли? — снова обратился судья к обвиняемому.

— Делать нечего, каюсь: я взял ее потихоньку от него.

— Зачем же?

— Разошелся маленечко, а денег ни у него, ни у меня больше не было. Думаю себе: раз до «Барыни» дошел, нужно нагнать паров до «Камаринской». Ан, дело-то вышло совсем другое. Должно быть, придется вместо него спеть: «Сижу я за решеткой темницы».

— Оно так и выйдет.

Мировой судья, ввиду чистосердечного признания обвиняемого, приговорил Николая Иванова к трем месяцам тюремного заключения.

Жалоба на тещу

В камеру мирового судьи Мещанского участка Москвы в ноябре 1891 года ввалилась целая компания разнородных людей, с шумом и еле сдерживаемым смехом.

— Господа, нельзя ли потише? — обращается судья к вошедшим.

— Никак нельзя-с. Дело такого сорта у нас, — отвечал кто-то из них.

— Какое же у вас дело?

— Тещу изловили и на суд предаем.

В публике начинается всеобщий смех. Судья звонит и просит рассыльного удалить вошедших.

— Да что вы, господин судья. Мы всерьез пришли, по делу, а вы нас велите вывести.

— Если пришли по делу, то нужно вести себя прилично в камере.

— А если невозможно?

— Почему же так?

— Говорят вам: с тещей прибыли. Значит, рассудите нас поскорее, а то, чего доброго, опять все загогочем.

Судья, видя