Эдвард Григ - Фаина Марковна Оржеховская

— Боюсь, что Джон не все объяснил вам. Музыка к «Перу Гюнту» должна быть особенная. Представляю ее себе как возмездие… Вижу: вы удивлены, но выслушайте меня, прошу вас. Я должен начать издалека. У меня есть враг, неуловимый, но страшный. С самой юности я преследовал его, и всю жизнь он меня преследует. Пока он существует, нет мне покоя. Зато и ему не будет покоя, пока я жив! — Ибсен сжал кулаки. — Не думайте, что это человек, которого я могу назвать по имени. Это личность собирательная. Это Великий Горбун!

— Сказочный образ!

— Да! Я наконец разгадал загадку народной сказки! Это филистер, «столп» нашего нынешнего общества. Преуспевающий, сытый, внешне спокойный, а в действительности до смерти боящийся, что у него отнимут неправедно нажитое добро! Самодовольный кретин и ханжа! Он запасся многими свидетелями и свидетельствами на тот случай, если его разгадают, он подкупает людей, развращает их, он опутал мир пеленой предрассудков и ополчился даже против здравого смысла. Это не человек, а тролль, притворившийся человеком! Одним словом, это мещанин — не по происхождению, а по духу! Но самое гнусное в нем, — продолжал Ибсен со страстью, — это старание уверить всех и каждого, что все содеянное им прекрасно. Он проповедует, что вся мерзость, которая творится в мире по его вине, — на благо людям или, вернее, что этой мерзости вовсе нет! Все счастливы, все довольны! Он величайший лицемер. Но меня он не обманет!

— Вы разоблачили его в ваших пьесах! — сказал Григ.

— О, еще недостаточно! Он силен, этот Великий Горбун! Он не станет с вами драться. Он требует, чтобы вы обошли его «сторонкой»! «Сторонкой», Пер Гюнт! Но и это невозможно, ибо он везде! У него своя мораль, своя философия, своя поэзия, даже своя музыка! Понимаете ли вы меня?

— Всем сердцем!

— О, это похоже на вас: понимать сердцем! Значит, вы не отказываетесь перегрызть ему глотку?

— Как же я могу это сделать?

Ибсен снова улыбнулся:

— Я, наверно, очень странен со своим туманным монологом. Но послушайте! Я всегда боролся против этих прогнивших «столпов общества». И вот я снова хочу уколоть их, ужалить, чтобы им не сиделось на их теплых местах. Сказка — сказкой, но ведь мой герой, этот Пер, попадает у меня в современную обстановку, которая, как вы знаете, весьма неприглядна. Он заражается всеми слабостями своей эпохи, бывает смешон и даже гадок. Здесь-то музыка и может усилить воздействие своей сатирической силой!

— Я… не знаю!

— Чего же вы не знаете? — с раздражением спросил Ибсен.

— Я не представляю себе, как можно музыкой изобразить нечестные поступки Пера Гюнта, его торговлю и другие преступления. Вообще то, что относится к критике современного общества, я не смогу выразить!

— Но ведь вы современный человек…

— В каком-то другом смысле. Нет, я не смогу!

— Странные люди вы, музыканты! Вы что ж, не верите, что музыка может осмеять, разоблачить? Что она способна бичевать пороки? Неужели ее средства так ограниченны?.. Вы молчите. Стало быть, не верите. Странно! Вы что же, не можете себе представить, чтобы, слушая музыку, люди могли смеяться?

— Над чем? Над самой музыкой?

— Над людьми, которых она изображает и которые достойны смеха!

— Видите ли, — сказал Григ твердо, — мне кажется, вам следовало обратиться не ко мне. Может быть, музыка и обладает сатирической силой — я не обладаю ею! Каждому свое. Такие музыканты, как Бах и Бетховен, поведали нам о трагическом: о столкновении страстей, о жизненных бурях… О них говорят, что они воздвигали храмы на высотах. Я же хочу строить жилища для людей, где они чувствовали бы себя уютно и счастливо…

— Как вы сказали? — встрепенулся Ибсен и вынул записную книжку. — Строить жилища для людей… в которых они чувствовали бы себя уютно и счастливо?.. Эти слова мне пригодятся! — И он записал их.

— Иначе говоря, — продолжал Григ, — я записываю музыку своей страны. Вы сами учите быть верным своему призванию. Зачем же мне грешить против этого?

— Кто же сможет, если не вы?

— Не знаю…

— Но вы еще подумаете, не правда ли? Ведь я без вас не обойдусь!

…Ночью не спалось, оттого что шел сильный дождь и бушевал ветер. Ночь была похожа на ту, которую провел Пер Гюнт, вернувшись после странствий на родину. Даже в городе разбушевалась стихия, а что делалось в поле, в лесу? Григ перечитывал «Пера Гюнта» (хоть и знал его почти наизусть) и откладывал книгу, берясь за лист бумаги, который лежал перед ним. Это было письмо, все в помарках…

«Расстаться с Пером мне было бы очень больно, и, может быть, я и не расстанусь с ним, но это уже для себя. А вам, дорогой друг, я никак не пригожусь и формально отказываюсь. Я не могу иначе.

В конце вашей пьесы появляется страшный символический образ: Пуговичник со своей плавильной ложкой, который угрожает переплавить все половинчатые души. Я хотел бы избежать подобной судьбы. Поэтому я и говорю вам со всей прямотой: во мне нет того, что вы ищете!

Я вполне понял ваше намерение: развенчать Пера, разоблачив его пустоту, фразерство, ничегонеделание. Вы хотите показать, как выродились наши люди, как лживы их обещания, как бессильны их стремления и надежды. История Пера — это биография каждого из нас. Кто не попадает в царство троллей?

Но муза сатиры не склонялась над моей колыбелью. Лишь маленький эльф, посланник Юмора, прошептал мне на ухо несколько поощрительных слов. Я чувствую себя бессильным там, где требуется ядовитый укол или сокрушительный удар. Потому, мой дорогой друг, в тех местах вашей грандиозной сказки, где вы клеймите вашего героя, где он появляется жалким и смешным, моя музыка будет попросту плоха, оттого что она не будет искренней. Я предпочел бы совсем обойтись без нее: пусть остается лишь ваше сильное, метко разящее слово!

Зато там, где выступает наша родина с ее природой, фантастикой, с ее старинным бытом, поверьями и дорогими мне людьми, там, где любовь, верность, надежды, сожаления, — одним словом, человеческие чувства возникают во всей непосредственности, там я у себя дома, и, право, мне не нужно сочинять эту музыку: она живет во мне всегда! Старая мать Пера, его юная верная невеста, крестьяне с их здоровым бытом, сам Пер в лучшие, поэтичнейшие минуты его жизни — все это близкие мне люди. Я видел их когда-то в детстве, вижу их и теперь. И нет для меня большего счастья, чем вызвать их к жизни музыкой!

Я сказал: я отказываюсь, но если