Смерть в адвокатской мантии - Дэвид Дикинсон

«Неужели это правда? С угасанием физического желания ревность действительно исчезает? Или нет? Возможно, женившись на женщине гораздо моложе себя, вполне естественно допускать ее близость с другими мужчинами. Но все-таки в это трудно поверить», — думал детектив. Он заметил выступившую на лице доктора испарину. Похоже, признания эти не слишком ему приятны. И тут Пауэрскорт вспомнил, что, по словам Кэтрин Кавендиш, она встретила Донтси в приемной возле кабинета мужа.

— Александр Донтси был вашим пациентом?

— Да, я консультировал его в течение нескольких лет.

«Способен ли врач убить человека, которого он лечил?» — промелькнуло в голове у Пауэрскорта.

— И что вы о нем думаете?

— О Донтси? — переспросил доктор, задумчиво глядя на висевшее на стене «Благовещение», словно оттуда могла явиться благая весть и для него. — Он мне очень нравился. Этот человек обладал некой душевной грацией, внутренним благородством, которое не часто встретишь у нынешних адвокатов, помешанных на гонорарах.

Из всех тех, чьи убийства ему доводилось расследовать, Пауэрскорт больше всего хотел бы познакомиться с Александром Донтси. Он вспомнил портрет адвоката, который хранился сейчас где-то в подвалах Куинза, и вдруг понял, что, наверное, купил бы его. Видимо, очень был славный человек этот Донтси. Вот и Люси наверняка не осталась бы равнодушной к пленившему Кэтрин Кавендиш обаянию мистера Алекса. Ему простились бы и крикет, и даже любовная интрижка.

— Жаль, что он погиб, — вслух произнес Пауэрскорт. — Последний вопрос, доктор, и простите, тоже личный. Вы с миссис Кавендиш когда-нибудь обсуждали, как она будет жить после вашей кончины?

«Он так благовоспитан и деликатен, что аж противно! — подумал Риверс Кавендиш, которого начинали раздражать постоянные извинения Пауэрскорта. — Хотя, может, это оттого, что он не привык общаться с умирающими».

— Вроде бы не обсуждали, — ответил доктор, — а что, пора?

— Думаю, это решать вам, — улыбнулся Пауэрскорт и встал.

На улице, вдыхая сыроватый воздух Харли-стрит, Пауэрскорт снова ясно представил себе два объемистых тома на этажерке у доктора Кавендиша. Первый, в коричневом переплете, назывался «Помощь при отравлении ядами», а второй, во вполне уместной черной обложке, — «Воздействие различных ядов». На корешках стояло лишь имя автора, его регалии, вероятно, перечислялись на титульном листе. Оба научных труда принадлежали одному автору, и фамилия его была Кавендиш.

Пауэрскорт получил ответы на все свои запросы о Ф. Л. Максфилде: из Кембриджа «к сожалению, ничего сообщить не можем», то же самое из армейского полка и то же самое из частной закрытой школы. Лишь один ответ давал некоторую, впрочем, довольно слабую надежду. Это было письмо от смотрителя спортивных сооружений Кална. Сообщалось, что хотя сам смотритель, занимающий этот пост всего пять лет, помочь не может, но вот его предшественник готов посодействовать. Поэтому, если лорд Пауэрскорт обратной почтой подтвердит свое согласие, то Мэтью Дженкинс, полвека надзиравший за спортплощадками Кална, будет ждать его в крикетном павильоне через два дня в три часа пополудни.

Джонни Фицджеральд почти убедил Пауэрскорта, что Максфилд — шантажист и исчез надолго, чтобы замести следы. Старший инспектор Бичем считал, что Максфилд когда-то одолжил у Донтси денег, чтобы тот мог скрыть какие-то грехи юности, и теперь ему вернули долг с процентами. Леди Люси полагала, что наследство было наградой: возможно, в прошлом Максфилд спас Донтси жизнь, и тот в благодарность завещал ему двадцать тысяч.

Пауэрскорт надеялся, что эта поездка в Калн будет последней. «Похоже, мне стоило купить сезонный билет», — усмехался он, внимательно вглядываясь в заросли парка, где могли притаиться те, кто хотел от него избавиться.

Мэтью Дженкинс, невысокий пожилой джентльмен с гривой белоснежных волос, заранее принес на веранду крикетного павильона столик, два стула и стопку блокнотов. Его руки покрывал ровный стойкий загар, а чисто выбритое морщинистое лицо напоминало ореховую скорлупу. Говорил он медленно, перед каждой фразой погружаясь в глубокие раздумья.

— Добрый день, мистер Дженкинс, — начал Пауэрскорт. — Большое спасибо, что согласились со мной встретиться.

— Да для нашего мистера Донтси я и в аду гореть готов, сэр, — прохрипел Дженкинс и долго качал белогривой головой.

— Вы сказали Джону Джеймсу, вашему преемнику, что можете помочь мне в поисках Максфилда, мистер Дженкинс.

— Могу, сэр… — Старик замолчал и уставился на крикетное поле, будто вспоминая стародавние состязания. Пара оленей остановилась поодаль, наблюдая за беседой. — Вы упомянули в письме про прозвища, сэр. И тут я призадумался. А ведь верно, был у нас такой, все его Сквиррелом звали[45]. А почему Сквиррелом, я уж и не помню; может, он, вроде белки, любил прятать всякие вещицы в секретные места… Он тут и родился, отец его работником был в имении. Они с мистером Донтси, почитай, одногодки, играли вместе, за оленями гонялись вместе…

И он снова стал покачивать головой.

— И что же, его здесь всегда звали Сквиррелом?

— Кто-то сказал мне на днях, что его, видно, прозвали так дома. Но я это, чуток сбился, лорд Пауэрскорт. Я-то хотел вам рассказать, что Сквиррел с мистером Донтси в крикет вместе играли. И оба, значит, бэтсмены, на отбивании. Сначала-то в команде младших, после — старших, а потом даже на соревнованиях на кубок графства. А судьей на матчах в Калне был тогда управляющий имением, звался Бьюкенен-Смит, жалкий такой человечек, в армии прежде служил. Такой уж был заноза, все ему, значит, чтоб по полной форме, сэр. Ну, ни за что, бывало, он не хочет очко Сквиррелу засчитать.

Мэтью Дженкинс, кряхтя, наклонился и извлек из стопки выцветшую толстую зеленую тетрадь.

— Вот тут все оно у меня, сэр. Поглядите: «А. М. Донтси, с подачи Кейса, — 34 очка; Сквиррел-Максфилд, с подачи Хокинса, — 42 очка».

В записях за другой год Пауэрскорт снова увидел результаты дружной игры тех же двух бэтсменов. Но, несмотря на присущий всякому мужчине интерес к итогам матчей, он все же поторопил старика:

— А где сейчас он, ваш Сквиррел-Максфилд? Все еще защищает честь команды Кална?

Старик так опечалился, что, казалось, по его морщинистым щекам вот-вот потекут слезы.

— Нет, сэр, нету его. Уехал. Уехал, как то горе приключилось. Вот, говорят, на некоторых как бы лежит печать несчастья — боги сердитые метку поставили, так это прямо про него.

Белогривая голова снова закачалась. Пауэрскорт терпеливо ждал.

— Женился он, наш Сквиррел, поздно, — продолжил старик, рассеянно листая очередную тетрадь с записями матчей, — всего лет пять назад. Сынок у него родился, красавчик — волосы льняные, глазки зеленые. Сначала-то все было распрекрасно, а как мальчонке стало годка полтора, так и увидали — неладно с ним. Уж сколько мать с отцом его по докторам возили, все зря. Везде им говорили, что эпилепсия да слабоумие. А тут как раз жене Сквиррела снова родить. И снова та же беда, ребеночек с такой же хворью. Доктора только руками развели. Ну, Максфилдам, конечно, худо пришлось. Самое-то плохое, что детей, как доктора объяснили, не вылечить, до конца жизни с ними надо возиться, как с младенцами. Советовали Максфилдам насчет специальных приютов, куда детишек отослать, но Сквиррел сказал — никогда он ребят от себя не отпустит. Сказал, буду заботиться о них, а там, Бог даст, лечение какое новое придумают. Не верю, говорил он, что Господь посылает в этот мир больных, которых вылечить не собирается.