Дзэн и искусство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

Мы уже высоко на стене ущелья, можно оглянуться и посмотреть вниз на другую сторону. Такая же отвесная, как эта: темная подстилка черно-зеленоватых сосен до самого хребта. Визированием можно измерить, сколько прошли, надо только прикинуть азимутальный угол.

Сдается мне, разговоров о Качестве на сегодня хватит, и слава богу. Я не против Качества, просто классические разговоры о нем – не оно само. Качество – лишь точка, а вокруг нее двигают всякую интеллектуальную мебель.

Останавливаемся передохнуть и смотрим вниз. Настроение у Криса получше, но я боюсь, что это снова играет его «я».

– Смотри, как много мы прошли, – говорит он.

– А идти нам еще дальше.

Потом Крис орет – слушает эхо, – и швыряет вниз камни – смотрит, куда упадут. Уже почти самонадеян, поэтому я подстегиваю темп ходьбы, дышу раза в полтора чаще прежнего. Это его несколько отрезвляет, и мы лезем дальше.

Около трех часов дня ноги у меня становятся резиновыми, пора останавливаться. Я не в лучшей форме. Если с таким резиновым ощущением идти дальше, потянешь мышцы, и назавтра будет мука смертная.

Выходим на плоское место – из склона выпирает бугор. Я говорю Крису, что на сегодня все. Он вроде доволен и весел; может, сегодня я с ним чего-то и достиг.

Я готов вздремнуть, но в ущелье собрались тучи – видимо, к дождю. Они так набили собой ущелье, что не видно дна, а хребет напротив проглядывает еле-еле.

Открываю рюкзаки, вытаскиваю части палатки, армейские плащи, пристегиваю их друг к другу. Беру веревку и натягиваю между деревьев, потом набрасываю на нее половинки укрытия. Из стволов кустарника вырезаю колышки, вбиваю, плоским концом мачете выкапываю неглубокую канавку вокруг палатки – отводить дождевую воду. Едва успеваем затащить все внутрь, падают первые капли.

Крис дождю рад. Мы растягиваемся на спальниках, смотрим, как льет, и слушаем глухой стук по палатке. Лес – как в дымке, мы оба впадаем в созерцательность и наблюдаем, как листочки вздрагивают от капель, – и сами вздрагиваем, когда грохочет гром; но мы довольны – вокруг мокро, а мы сухие.

Немного погодя лезу в рюкзак за книжкой Торо, выуживаю и щурюсь, чтобы почитать Крису при сером свете дождя. По-моему, я уже объяснял: раньше мы так читали и другие книги, «серьезные», сам бы он в них не разобрался. Делается так – я читаю фразу, он встревает с длинной серией вопросов, а когда его любопытство удовлетворено, я читаю следующую.

Мы так читаем Торо, но через полчаса я, к своему удивлению и разочарованию, соображаю: Торо не доходит. Крис отвлекается, я тоже. Структура языка не годится для горного леса вокруг нас. Такое ощущение, по крайней мере. Книга кажется ручной и запертой в темницу – никогда б не подумал так о Торо, а вот поди ж ты. Он разговаривает с другой ситуацией, с другим временем, открывает для себя лишь зло техники, а не решение его. Он не с нами говорит. Я неохотно убираю книгу на место, и мы оба молчим и размышляем. Только Крис, я, лес и дождь. Никакие книги уже не могут вести нас за собой.

Котелки, выставленные наружу, наполняются водой, а когда набирается достаточно, мы сливаем ее в один, добавляем кубики куриного бульона и варим на маленькой печке «Стерно». Как любая еда или питье после трудного подъема в горы, бульон – вкусный.

Крис говорит:

– А с тобой ходить в поход лучше, чем с Сазерлендами.

– Обстоятельства другие, – отвечаю я.

Допиваем бульон, я достаю банку свинины с бобами и вываливаю ее в котелок. Разогревается она долго, но нам торопиться некуда.

– Вкусно пахнет, – говорит Крис.

Дождь перестал, лишь случайные капли стучат по палатке.

– Наверное, завтра будет солнце, – говорю я.

Мы передаем друг другу котелок, отъедая с разных сторон.

– Пап, о чем ты все время думаешь? Ты всегда все время думаешь.

– Ох-х-х-х… обо всем.

– О чем?

– Ну-у… о дожде, обо всяких возможных гадостях, обо всем.

– О чем – всем?

– Например, как тебе будет, когда ты вырастешь.

Ему интересно:

– А как будет?

Но в его глазах зажигается огонек эгоизма, поэтому ответ выходит замаскированный:

– Не знаю, – говорю я. – Я об этом думаю, и все.

– А завтра мы дойдем до вершины?

– Конечно, не так уж много осталось.

– Утром?

– Думаю, да.

Потом он засыпает, и влажный ночной ветер слетает с хребта, а от него вздыхают сосны. С ним вместе плавно качаются контуры древесных верхушек. Подаются и возвращаются на место, потом опять со вздохом гнутся и выпрямляются – их беспокоят силы, что вне их природы. Бок палатки трепещет от ветра. Я встаю и укрепляю плащ колышком, потом немного брожу по влажной пружинящей траве, заползаю обратно в палатку и жду, когда придет сон.

Хвойная подстилка у самого носа, освещенная солнцем, медленно подсказывает, где я, и сон рассеивается.

Во сне я стоял в комнате, выкрашенной белым, и смотрел на стеклянную дверь. С другой стороны были Крис, его брат и мама. Крис махал мне из-за двери, а брат улыбался, но у его матери в глазах стояли слезы. Потом я заметил, что улыбается Крис стыло и натянуто – на самом деле он сильно испуган.

Я шагнул к двери, и его улыбка потеплела. Он показал, чтобы я открыл дверь. Я уже почти собрался – но не открыл. Страх возвратился, но я отвернулся и ушел.

Этот сон мне раньше снился часто. Его смысл очевиден, он под стать моим вчерашним мыслям. Крис пытается установить со мной связь и боится, что не получится. Здесь, наверху, все гораздо яснее.

За пологом палатки от хвои к солнцу уже тянутся пары тумана. Воздух влажен и прохладен, и пока Крис спит, я осторожно выбираюсь, распрямляюсь и потягиваюсь.

Ноги и спина одеревенели, но не болят. Несколько минут я делаю гимнастику, чтоб их растормошить, затем резко рву бегом с бугра к соснам. Так-то лучше.

Хвойный запах сейчас густ и влажен. Сажусь на корточки и смотрю сверху на утренний туман в ущелье.

Потом возвращаюсь к палатке; изнутри доносится шорох – значит, Крис проснулся, – и когда я заглядываю туда, он сидит и молча озирается. Просыпается он долго, лишь минут через пять мозги у него прогреются, и он заговорит. Пока же просто щурится на свет.

– Доброе утро, – говорю я.

Нет ответа. С сосны падают несколько капель.

– Хорошо поспал?

– Нет.

– Жалко.

– Почему ты так рано встал? – спрашивает он.

– Уже не рано.

– Сколько?

– Девять, – отвечаю я.