Мирович - Григорий Петрович Данилевский

— Что же пишете? — спросил гость.

— Триолеты о красавицах, — произнёс, ободрясь, Державин, — побаски насчёт то есть разных полковых дел… А впрочем, пробовал перекладывать Телемака и Геллерта[155]…

— На какой же лад вы пробовали их?

— На образец, извините, вашему штилю подражал.

Ломоносов стал набивать трубку. Румянец выступил на его суровом исхудалом лице. Фонвизин делал знаки приятелям.

— А ну-ка, да ну же, из побасок что-нибудь, — сказал он, подмигивая, Державину. — Хоть это:

Я на то ль тебя спознал,

Для тово твой пленник стал?

Или это;

Ходит Бергер, — злы минуты,

Ко двору моей Анюты…

К вахтпараду припоздал,

В кордегардию попал…

— Ну, полно… охота! — перебил его, не зная, куда глядеть, растерявшийся Державин. — Такой ли пустошью занимать дорогого гостя?

— Трудитесь, государи мои, трудитесь, — сказал, раскурив и отставя трубку, Ломоносов, — вы наше наследие, преемники! Не давайте заглохнуть бедному, ещё соломенному нашему царству… Пробуждайте, воскрешайте мёртвую землю… Да чтобы в вашу душу не вкрались дурные какие упражнения и колобродства… Главное — труд! А без него ничего не поделаете. Хлеб, господа, за брюхом не хаживал. И много тёрки вынесет пшеница, пока станет белым калачом…

Разговорились о науках, о литературе; от них перешли к городским и дворским новостям. Пельмени были забыты. Мундиры и галстуки, по просьбе Ломоносова, снова сняты.

Вошёл ещё гость, лет восемнадцати, среднего роста, с большим покатым лбом, бледный, с чёрными, задумчивыми глазами и робкою улыбкой на добрых, мягко очерченных губах.

— Также ваш поклонник, — произнёс, указав на него, Фонвизин, — измайловский солдат и постоялец здесь во дворе дядюшки, Николай Иваныч Новиков[156]. А этот? — обратил ся он к Новикову, — верно, знаешь? Наш бессмертный Михайло Васильич Ломоносов… Ну, какие новости, друг? В сборной был? Что говорят?

— Да, времечко! — сказал негромко, поглядывая на Ломоносова, Новиков. — Нечего сказать… Попались в перекрёстную… Клади вёсла и молись Богу: вниз — вода, вверх — беда…

— А что? Да ты не стесняйся, — обратился к нему Фонвизин, — начистоту; ему можно… Он стойкий, наш…

Новиков снял перевязь, утёрся и присел на стул. Несколько мгновений все молчали.

— Так всё натянуто, так, — сказал Новиков, — что и не заряженное ружьё, гляди, выпалит… А иначе мыслить, лучше лишиться жизни…

— Да вы о чём это, господа? — вмешался, потягивая из трубки, Ломоносов.

Приятели переглянулись. Фонвизин кивнул головой.

— Мы, измайловцы, — тихо и глядя куда-то вдаль, проговорил Новиков, — все, то есть, как один человек, ну, все пойдём за неё в огонь и воду.

— За неё, матушку нашу, богиню! — подхватил, вставая, Державин, — и мы, преображенцы, жизнь отдадим…

— За надежду, радость и спасенье отечества! — произнёс, схватив стакан с пивом и чокаясь с прочими, Пассек. — Восемнадцать лет ведь она живёт в России! узнала её, полюбила и стала, почитай, лучше всякой русской. Покойная царица Елисавета Петровна с Бестужевым её, одарённую свыше, помимо её мужа, прочила себе в преемницы, да не успела совершить и объявить… помешали Шуваловы, Бестужева сослали…

«Эге-ге, вон оно куда!.. вон молодёжь-то! — подумал, глядя на собеседников, Ломоносов. — Правду сказал Пётр Фёдорович… Ничем ещё себя не заявили; скромные, как грибки сыроежки под дуплом, в лесной глуши… Никто их не знает и не подозревает, а все они её друзья. Все в неё влюблены и от неё, добросклонной да внимательной, без ума!».

— А всё-таки, в чём же дела суть, государи мои, не понимаю? — спросил Ломоносов.

Фонвизин взглянул на Пассека, тот на Державина, оба на Новикова.

— Да что, сударь, порицайте нас, судите! — сверкнув чёрными большими глазами, с засветившимся, бледным лицом, сказал Новиков, поднимаясь со стула. — Наше солдатство, измайловцы, решили сегодня — говорю это по секрету — не слушаться выдумки голштинцев, нейти в поход в Данию… Притом же лютеранство думают ввести, кирку во дворце в Ораниенбауме строят…

— И наши преображенцы за вами! — отозвался от окна раскупоривавший новую бутылку пива Державин. — Выбрали меня товарищи артельщиком на этот самый бестолковый поход… Ну, только вряд ли быть затеянной войне…

— Почему? — спросил Ломоносов.

— Порешило капральство, — сказал Новиков, — как только выйдем в Ямскую, за Калинкин мост, станем и спросим, куда и зачем нас ведут? Зачем покидаем нашу матушку, государыню-надежду, Катерину Алексеевну?

— Коей все мы рады служить по гроб, — прибавил Пассек.

— Ещё каноник Менгден, слышно, — отозвался опять от окна Державин, — предсказал в детстве Катерине Алексеевне, что на её голове будут три короны…

— Московская, Казанская и Астраханская! — чокнувшись с Фонвизиным, сказал Новиков. — Ура, наша радость, виват!

— Ну, словом, нейдём в Данию! — заключил, наливая всем стаканы, Державин. — Нейдём за голштинцев, да и баста…

— Но позвольте, господа, — обратился к ним Ломоносов, — вас за то, чай, ведь не пожалуют… узнают, откроют.

— Не попадёмся, — ответил, глядя на него поверх очков, Пассек. — Я первый — ни в жизнь…

— Ну, поручиться трудно, — произнёс Ломоносов, — напрасные, безвременные жертвы, — да ещё с примесью лучших, как вижу, сил и умов…

— Нет, извините, лучших, и нет худших! — ответил, подняв руку, Новиков. — Человек от природы получил право на равенство со всеми и на свободу. Равенство убито собственностью, свобода — слепыми узаконениями невежественных обществ… Бог, материя и мир — одно и то же…

— Те-те-те… знакомые хитросплетения, не новость! Да вы, молодой человек, как вижу, розенкрейцер, иллюминат[157]? — сказал, глядя на оратора, Ломоносов. — Измайловскому рядовому это, простите, хоть бы и не подобало…

— Да здравствует великий Адам. Вейсгаупт, Велльнер и Сен-Жермен! — не унимаясь и потрясая стаканом, воскликнул Новиков.

— Вы, сударь, столько насчитали великих, да ещё чужеземцев, — сказал, поморщившись и вставая, Ломоносов, — что нам, нижайшим, в сей юдоли и тесно… Прощайте… Однако не можете ли, прошу вас, сказать, где нынче обретается восхваляемый вами алхимик и фокусник, сей якобы живший десятки веков caro padre[158] Сен-Жермен?

— Граф нынче в Питере, — нехотя ответил Новиков, — желающие его видеть могут справиться у артиллерийского казначея Григория Орлова… бывает и в австериях Дрезденши и Амбахарши.

— Граф! О-го! — заметил, презрительно усмехнувшись, Ломоносов. — Португальскую жидовскую скотину зовут графом!.. А вся его магнизация и сверхнатуральное состояние не больше, как примешанный к пуншу либо к кофию, на заседаниях масонов, опиум… Доподлинно то знаю! что ж до химии, государи мои, так в ней, верьте мне, он сущий невежда и дурак… Шарлатанит с философским камнем, воскрешает аки бы мёртвых и растит на лысине волоса! Впрочем, расстроенным фанатизмой в нервных узлах барыням зело нравится и за то порядком и