Признания Ната Тернера - Уильям Стайрон

Эта мысль преисполнила меня такой радости и надежды, что я остановился на тропинке под кизилами и прямо там, под открытым весенним небом, благодарно преклонил вместе с Виллисом колени и благословил его Божьим именем, а перед тем как встать, заменил змеиные клыки на его шее маленьким белым крестиком, собственноручно вырезанным из бычьей берцовой кости.

Когда бы ни вспоминал я позже тот день и то, что я тогда, в восемнадцать лет, думал и чувствовал, всякий раз первые восемнадцать лет моей жизни представлялись мне восхождением по приятной извилистой дороге на длинный, пологий склон огромной Божьей горы, а тот день был вроде обзорной площадки на пути. Не зная будущего, я хотел сделать привал в этом живописном месте и идти дальше, поднимаясь выше и выше, уступ за уступом к дальним, вольным и величественным вершинам, где всецело раскроется смысл моего предназначения. Однако, повторяю, когда бы ни вспоминал я тот мой восемнадцатый год, тот день и события, которые вскоре воспоследовали, мне всегда становилось ясно, что обзорная площадка была вовсе не удобным местом отдохновения, но тупиком: не изволок, плавно вздымающий тропу в высокогорье, ждал меня за поворотом, а пропасть, неожиданный крутой обрыв, куда и полетел я, как ивовый лист, подхваченный яростным выдохом ветра.

В тот год ближе к лету баптисты вознамерились в длинный праздничный уикенд устроить на природе неподалеку от Иерусалима всеобщий съезд. Вожатым этого действа пригласили известного дьякона-возрожденца, некоего Джонса, он должен был приехать аж из самого Питерсберга; предполагалось, что туда соберутся баптисты со всей округи, за много миль съедутся многие сотни плантаторов и фермеров с семьями, некоторые чуть ли не с побережья Северной Каролины. Поставят палатки и в течение четырех дней и ночей будут петь, молиться и угощаться дикими индейками и мясом на вертеле. Под фисгармонию и банджо станут исцелять наложением рук и миропомазанием, да и вообще — все, кому повезет присутствовать, спасутся. Я слышал также, что некоторые из рабовладельцев возьмут с собой своих негров, и эти счастливцы тоже смогут приобщиться духу возрождения, наравне с белыми будут допущены к причастию; впрочем, не более того: чтобы кого-то из них стали угощать индейкой или жареным мясом — это вряд ли. Известие о предстоящем сборе весьма меня взволновало, и я спросил маса Сэмюэля, нельзя ли мне будет туда съездить, взяв фургон и нескольких негров из дворни. Я хотел, чтобы в их число вошли Виллис и Сдобромутр, уже много лет ревностный христианин, к тому же для него, ставшего слабым и болезненным и слегка пошатнувшегося рассудком, это могло оказаться последним “возрождением”. Хотя веру маса Сэмюэль исповедовал англиканскую, да и в церковь-то забыл уже, когда наведывался, пренебрежения к Библии в нем не было, более того, он всячески способствовал тому, чтобы негры получали религиозное воспитание, и мой пример тому, конечно, порукой. Поэтому, когда я спросил его, нельзя ли мне в субботу туда съездить, он с готовностью дал разрешение, сказал, что выпишет для всей нашей группы подорожную, и только предупредил, чтобы мы непременно вернулись засветло и чтобы я приглядывал за другими неграми, а то они могут попасться в лапы хитрых жуликоватых цветных с приречных плантаций — откуда-нибудь с реки Джеймс или Блэкуотер; тамошним неграм приходится сталкиваться с белыми речниками и торговцами, а значит, и со всяческой скверной, так что наших простодушных лесовичков они могут буквально вытряхнуть из штанов и ботинок.

С того самого дня, когда я покрестил Виллиса, я начал учить его читать и считать, Библию использовал как букварь, а буквы выписывал на задней стене пристроенного к мастерской сарайчика при помощи травинки, макая ее, как кисточку, в ламповую сажу. Меня радовало, как быстро он усваивает уроки; я был уверен, что, если не лениться и с толком использовать каждую свободную минуту, он скоро запомнит алфавит и поймет связь между буквами и словами, пусть бы для начала даже в простой строчке, такой, как третий стих начала Библии — тот, всем известный: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. Виллис тоже очень загорелся идеей поехать на съезд баптистов. Хотя сам я никогда на таком “возрождении” не бывал, по давнишним рассказам матери и Сдобромутра я представлял себе, какая там будет красочная праздничная суетня, так что и Виллису я живописал ее, заразив его своим воодушевлением. Вечером накануне съезда я позаимствовал у Козлика двух жирненьких курочек из его выводка, пообещав потом отработать, и приготовил роскошный праздничный обед для всей команды негров-паломников — жареных цыплят (редкостное для нас лакомство) и пару буханок особо аппетитного хлеба шортенинг (в него при выпекании для пущего хруста добавляют жир); еле я его допросился у абрагамовой жены, получившей теперь место кухарки в хозяйском доме. Цыплят и хлеб я положил в туесок из сосновой дранки, туда же кувшин со сладким сидром и все это поставил в сарайчик при мастерской — целее будет, а то шалят, шалят ручонки черномазые! — потом лег спать, раным-ранехонько, ведь отправляться в Иерусалим придется задолго до рассвета.

Около полуночи меня разбудил тихий шепот и скрип фонаря, как колокол качающегося прямо надо мной; в его желтоватом прыгающем свете глаза стоящей у моей постели девочки-негритянки казались большими и белыми, как куриные яйца. Это была одна из младших сестер Уоша — детей у Абрагама было видимо-невидимо, — а сообщила она мне, что я должен срочно идти к ним в хижину, ее послал папочка, он, бедненький, очень-очень приболел. Одевшись, я побежал за девочкой вниз по склону — ночь лунная, стрекот сверчков, а какой запах! — и, наконец, в хижине увидел Абрагама, которого, как девочка и сказала, свалила лихорадка, он лежал, кашляя и плюясь, его широкая черная грудь блестела от пота, стекающего струйками в неверном свете фонаря.

Эт ничего, Нат, — слабым голосом произнес он. — Эттая дрянь меня так кажну весну мучит. К понедельнику буду в полном порядочке. — Он подождал, потом продолжил: — Дело-то не в этом. Маса Сэмюэль велел мне тех четверых к мощеной гати подвезти в два ночи. Сейчас сколько?

Я вроде слышал, полночь пробило, — сказал я. — А что за четверо, о ком ты говоришь, Эйб?

Да маса Сэмюэль тут четверых парней отдал внаем на плантацию Вогана табак шинковать. На две недели. Воган нам всустречь фургон пришлет — туда, где к нам колея ответвляется. Я должен туда ребят доставить, да на меня худость напала, прям невмоготу, так что придется тебе, Нат, с йими ехать. Туда надо к двум часам поспеть, так что запрягай давай, а я, пень трухлявый, немного приведу в порядок старые кости. Эт быстро пройдет.

Да ведь мне же на съезд баптистов, Эйб, — начал я было упираться, — я ведь давно уже, всю дорогу ведь планировал...

Дак ты поспеешь на свой съезд, парень. — Всего и делов только — ночь не поспать да день перемогнуться. Давай, Нат, запрягай и пошел, грузи парней в телегу. Они уже стоят там, за конюшней дожидаются. Вот, еще бумагу эту с собой возьми.

Насчет съезда Абрагам был, конечно, прав: вполне можно еще успеть к концу колеи и обратно, подобрать Виллиса, Сдобромутра и остальных и вовремя пуститься в путь на Иерусалим. Единственное — ночку не поспать, какая мелочь! На что, однако, я никак не рассчитывал, так это, что среди тех четверых черномазых парней, которых я должен доставить к фургону Вогана, среди четырех сонных черных физиономий, молчаливо глядящих на луну, тесно сойдясь на светлом пятачке у темной стены конюшни, окажется и физиономия моего подопечного Виллиса — тут сердце у меня так и провалилось, едва я успел заметить его, и насквозь пронизало мерзкое, вязкое ощущение, что нас предали.