Московское наречие - Александр Дорофеев

Они расстались у его дома, и Туз приободрил Грушу: «Какой обаятельный дон! Сразу видно – подарок судьбы». «Вроде бы», – кивнула она задумчиво, еще не понимая, победа это или полный провал.

На следующий день дон Пепе вновь был радушен, но сдержан и временами взглядывал так пристально, что холодок пробирал, словно от кондиционера. Кажется, плохо помнил, что было накануне, и сверялся с блокнотом. Впрочем, обещанное выполнял. Туз подписал бумаги, и без всяких загвоздок им вручили крупный потертый чемодан крокодиловой кожи. Открыв его, Груша обомлела – набит деньгами, сосчитать которые немыслимо простому смертному. Белизские доллары, перуанские инти, гондурасские лемпиры, панамские бальбоа и коста-риканские колоны – в глазах рябило от пестроты.

«Не сомневайтесь, тут все точно, – успокоил дон Пепе. – По расценкам первой четверти шестнадцатого века. Если перевести тогдашние реалы в нынешние доллары, выходит двадцать пять центов за один теперешний акр. А у нас в Белизе такая сумятица с банкнотами разных стран и народов. Зато, не правда ли, красиво? И чемодан в подарок!»

Ни слова не говоря, Груша выволокла этот гостинец, подпихивая коленом, из губернаторского кабинета.

«Ну, сестра у тебя – дикарка, – заметил дон Пепе. – Куда вы теперь?»

«Лежать у волн, сидеть на крутизне, уйти в безбрежность, в дикие просторы, где жизнь вольна в беспечной тишине!» – с чувством отвечал Туз из «Чайльд-Гарольда».

«Тогда поезжайте в Фелис. Милый город. Полной дикости не обещаю, хотя есть алькальд Атрасадо, а также волны и беспечность. На тамошнем кладбище, кстати, покоится лорд Байрон, на которого ты, Аспи, чем дальше, тем больше похож. – Дон Пепе извлек из стола портрет пожилого человека в перьях и с копьем наперевес. – Это копия дагерротипа, сделанного как раз в Фелисе незадолго до его кон»… – И задремал на полуслове уже основательно, выронив изо рта сигару. Туз удалился по-английски без прощаний, но пританцовывая, до того удачно сложилось все с реституцией. Он очень сомневался в этой затее. Урвать хоть что-нибудь у государства всегда казалось ему великим, но несбыточным достижением. «Нам просто сказочно повезло, что губернатор в старческом маразме! Целый чемодан деньжищ без проволочек!» – тормошил Грушу.

Но для нее эти доводы выглядели не менее странно, чем дорога без асфальта. Она размышляла, сильно ли ее надули в спешке. «Мог бы, братец, поторговаться! – произнесла в сердцах, заводя машину. – Ах, прости, забыла. Ты, лобо, только одно умеешь!»

К счастью, через час, когда впереди показалось Карибское море, расслабилась и оттаяла.

В городишке Фелис обитало полсотни тысяч человек – так сообщал камень при въезде, на котором число было вырублено на века, будто жителей в этом счастливом месте никогда уж не прибудет и не убудет.

Тут преобладала раса «искушение в воздухе», или проще «хочутебя», возникшая от слияния «камбухо» и «кальпамулато». Первые – смесь индейцев с китайцами, вторые с негроидной добавкой. Изредка встречались «ятебянепонимаю», а редчайший «поворот вспять» представлял в единственном лице городской голова – алькальд Атрасадо.

Люди на улицах городка непременно здоровались и заговаривали о жизни, дивясь, как она хороша, но всегда прибавляли – если б не сеньор Атрасадо.

Наверное, с грамотностью было так себе. Названия улиц заменяли стеклянные изображения обитателей морей и океанов – креветка и тунец, камбала и кальмар, барракуда и осьминог. Следовало хорошо разбираться в подводном мире, чтобы не спутать, к примеру, улицы Скумбрии и Сардины. Ну, а в центре города торчала гигантская бронзовая лангуста. Разумеется, отвлеченных наименований, вроде площади Независимости, тут и быть не могло.

В переулке Ракушки на берегу моря Туз с Грушей купили дом под пальмовой крышей, похожий на индейскую хижину, но двухэтажный. Хватило еще на плетеный гамак с красивым именем Чинчорро. Остальное положили в банк и зажили на скромные проценты.

Но чего стоит ходить круглый год босиком в трусах и падать с похмелья в нежное море, осветляющее голову несравненно лучше хваленого алка-зельцера или забубенного рассола. В Карибском и «кар» звучало без угрозы. Погода в здешних местах вела себя предсказуемо. Известно, когда дождь, когда ураган. Но до половины дня всегда солнце. И каждая суббота – для отдыха. А у Туза их было семь на неделе.

Груша гуляла по дому и двору вообще голой, исполняя время от времени танец кефали. Она купила нечто струнное, размером с виолончель, и пыталась играть. Мало чего получалось, но то, как она держала инструмент меж ног, восхищало. Искушение тут было растворено и в воздухе, и в море. Веселые фелисчанки племени «хочутебя» порхали по улицам, как летучие рыбки. Да Тузу пока хватало Груши.

Ночи они проводили на пляже у самой воды, по которой блуждали светящиеся пятна, вроде фонарей аквалангистов, но квадратные, и было слышно, как лангусты маршируют строем по песчаному дну. Рассветало в одно и то же время. Казалось, свет идет не сверху, а прямо из-под Груши, от белейшего песка. Их окружало небесное поле счастья, где люди рождаются заново, сливаясь с миром и заполняя собой вселенную.

А Чинчорро?! Народы Карибского бассейна легко обходились без колеса, но их изобретение значительней – гамак. Если целый день в одних трусах, проще простого очутиться в обнимку с Грушей под финиковой пальмой во дворе, в прибрежных радужных кустах или в самом бирюзовом море, да где угодно. Но большую часть суток, как две рыбки в сетях, надолго уловленные, они трепыхались в гамаке. А когда Груша плавала среди прозрачных волн, он лежал там один, укрытый сквозной тенью зонтичной акации, с которой глядели продолговатые черные глаза летошних стручков.

Словом, Туз жил в раю, и, что бывает редко, даже понимал это, созерцая по утрам, как раскрываются маленькие дикие орхидеи, чуть только их лепестков коснется солнечный луч, как зависают над ними колибри и наливаются оранжевым огнем папайи.

В этих краях море света и почти нет времени. Оно измерялось тут световыми годами…

Повсюду в городке вместо обычных часов стояли на пьедесталах песочные, подобные восьмерке или бесконечности. За ними следили, чтобы перевернуть, особые служители. Туз и себе накупил полу– и пятиминутные, на три часа и суточные. В одних песок был красноватый, в других белый, в третьих почти черный. Он наблюдал бесшумное его истечение и был в каком-то смысле при деле. Через каждые пять минут время обрывалось, что влекло за собой конец отдельно взятого мира. Но достаточно движения руки, чтобы все началось сызнова. А рядом под ногами целый пляж длиною в сотни жизней. Пожалуй, песок в стеклянной колбе и есть время в безмерности. Злое или нет, но оно, это время, никуда не уходит, а если уходит, то оставаясь. Стоит опрокинуть бесконечность, как потечет с той же скоростью, но в ином порядке и потому – непостигаемое. И все мы в нем снова обретаемся, но перемешаны частицы нашего праха, и не узнаем друг друга. И будет так вечно, покуда длятся дни и ночи Творца – миллиарды лет. А что за их пределами, знает лишь Господь Господа моего.