Изменить судьбу. Вот это я попал - Олеся Шеллина

Мне нужно было убрать весь совет, в полном составе и таким образом, чтобы ни в одной горячей гвардейской голове, кроме искреннего возмущения этими товарищами, никакой другой мысли даже не зародилось. Мог ли я просто отдать приказ их убить? Да легко. А дальше что? Радостно погрузиться в бунты, в постоянные интриги еще на протяжении как минимум двух лет, пока мне не исполнится шестнадцать, когда все знатные роды вознамерятся попробовать себя в роли временщиков? А оно мне надо? И о каких в этом случае реформах может вообще идти речь?

А может быть, устроить кровавый террор? И уничтожить весь цвет нации, тех же: Ушакова, Трубецкого, Радищева, Миниха, которые при других обстоятельствах очень даже рьяно бросились поддерживать Аннушку и хрен пойми что, устроенное Бироном? Ну, я, конечно, мог и так поступить, вот только зачем, если нужно было всего лишь немного подождать и подыграть временщикам, временами изображая из себя безвольную тряпку. От меня-то не убудет, сейчас-то всем уже понятно, что волчонок в волка начал превращаться.

Еще в Царском Селе я принял план использовать свою болезнь, чтобы захапать неопровержимые доказательства гнусной натуры временщиков. Теперь оба документа в руках у радостно потирающего руки Ушакова, и ни одна падла не усомнится, что за злодеяние задумали члены совета. И самое главное, ни у кого они не вызовут сочувствия, потому что одно дело, когда ты страдающая оппозиция, которую кровавый тиран тиранит себе на потеху, и совсем другое – когда ты пытаешься совершить немыслимое: убийство больного ребенка, которым по сути является император. О да, это совсем другое дело, и об этом деле сейчас строчит памфлет возмущенный до глубины своих романтичных внутренностей Юдин. Как он был возмущен, красавец просто. Завтра эти бумажки на каждом столбе будут висеть, обличая негодяев, покусившихся на святое, на жизнь государя, а некоторые из них и на целостность православной церкви. Надо бы караулы усилить, да в люди выехать, продемонстрировать своим видом, что гнусный план не удался, а то народ у нас жалостливый да горячий, а мне имущество арестованных еще пригодится в качестве компенсации казнокрадства.

– Сбитня будешь, государь? – в комнату неслышно проскользнул Митька. Он был бледен, слишком уж переживал и, несмотря на прямой приказ, ухаживал за мной сам, никого не подпуская к кровати, кроме изредка медикуса.

– Буду, Митя, тащи, – я кивнул и увидел счастливую улыбку на его осунувшейся морде.

Если честно, то струхнул я здорово, когда думал, что мне так и не удалось прививку сделать. Что или болячку перепутал, или вообще не то что-то сделал. Очнулся я уже в постели. Рядом сидел, прямо на кровати, обхвативший себя за плечи Митька, а из кресла неподалеку внимательно смотрел на меня Репнин.

– Да вы что, с ума сошли, вы же заразиться можете, – просипел я, потому что воспаленное горло просто саднило, не давая даже слова нормально сказать.

– Значит, судьба у нас такая, – прервал меня Репнин. – Ты лежи, государь, не вставай, нельзя сейчас тебе вставать.

Болел я почти неделю. Тяжело, с высоченной температурой, которая куда-то делась, как только появилась сыпь. Долго разглядывая усыпанное пузо, я хлопнул себя по голове и рассмеялся. Да, это оспа, только немного другая, ветряная, или попросту – ветрянка. Стараясь не чесать оспины, чтобы не остались следы, я провалялся в постели еще несколько дней. Самая что ни на есть детская болезнь протекала после того, как спал жар, вполне удовлетворительно, но тут настала пора реализовывать мой план, заключающийся в том, чтобы сообщить всем, что здоровье у императора не очень и он вообще-то умирает.

Ко мне все еще никого не пускали, о заразности оспы в это время уже знали, и дураков навестить больного не нашлось. Точнее, заподозривший что-то Остерман, вот же змей, пытался прорваться, но был послан. А вот Ванька даже приходил через день, все время пропадая у невесты. Да, вот это истинная дружба, как она есть. Петр Шереметев тоже рвался, но его ко мне не пустили. Никто не знал о моем истинном состоянии, кроме неотлучно находящихся со мной Митьки, Репнина и Бидлоо. Который только поджимал губы, повторяя, что он был прав насчет меня, а он-то в таких вещах не ошибается. Я кивал головой и запрещал выходить в люди.

О том, что я, скорее всего, не выкарабкаюсь, распустил слух Репнин, причем сделал он это аккурат тринадцатого числа. А уже четырнадцатого ко мне пришла бледная Екатерина.

– Они хотят, чтобы мы поженились прямо здесь на твоем смертном одре.

Она плакала, я же старательно делал вид, что умираю. На моем лице все еще оставались оспины, которые несведущий человек никогда не сможет отличить от оспин натуральной оспы. Поэтому я старательно прикрывал лицо рукой и говорил очень слабым, хриплым голосом, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений.

– Не бывать этому. Вот прямо сейчас сюда твоего графеныша доставят, и вы уедете, пока родные не спохватились, только пришла пора сделать для меня то, о чем договаривались.

– Все, что угодно, государь.

– Забери у Ваньки бумагу, которую он будет стараться пронести сюда, чтобы заставить меня, немощного, подписать.

– А ты откуда про бумагу какую-то знаешь? – она удивленно посмотрела на меня.

– Так он уже пытался прорваться, я тогда без сознания был, – выкрутился я. Иван действительно приходил, вот только его не пустили. – Скажи, что уговоришь меня подпись поставить, придумай что-нибудь.

Она кивнула и поднялась на ноги. Надо же, и не побоялась болезнь подхватить, и даже про ребенка не подумала. Да, есть все-таки женщины в русских селеньях…

В тот же день завещание было у меня в руках, а обвенчанная весьма нетрезвым падре Екатерина уезжала со счастливым Леоном, чтобы никогда больше не вернуться в Россию. Все просто, я не разрешу ей вернуться. Ничего личного, всего лишь политическая необходимость. Да и безопаснее будет ей в Европах.

Весь этот фарс с помолвкой был разыгран только для одного – для получения этого фальшивого клочка бумаги, на котором почерком Ваньки, который похож на мой, но моим все-таки не является, было написано, что я отдаю престол своей невесте Екатерине Долгорукой. Не было бы невесты, кому бы я корону отдал? Хорошей знакомой? Подруге детства? Это даже кумушки на базаре не приняли бы. Так что… И самое главное, на фоне случившихся событий никого не удивит, что невесты у меня больше нет.

А ведь все дело было в цифрах. Слух о моей возможной смерти пустили тринадцатого. Завещание было составлено четырнадцатого, а когда его не нашли, а Ванька или где-то загулял, или по какой-то другой причине не признался, что отдал завещание, то пятнадцатого весь совет подписал «Кондиции». Шестнадцатого с письмом в Курляндию был послан курьер, а семнадцатого на весь белый свет объявили, что свершилось чудо – император победил-таки проклятую болезнь. Ну а восемнадцатого начались первые аресты. Начал Ушаков с замысливших крамолу против веры, получив от меня отмашку, включающую в себя и высылку дипломатов. Но тут дела делались по возможности тихо, чтобы не привлекать ненужное народное внимание. А вот сегодня был перехвачен наконец-то курьер, и дело сразу стало громким. Таким громким, что еще не скоро забудется и еще долго аукаться будет.