Покоритель орнамента - Максим Гуреев

Начальник поезда поднес к губам свисток и подал сигнал к остановке поезда, а на платформу уже въезжала машина «скорой помощи» со включенной сиреной.

Впервые в Ленинград мы приехали вместе с отцом в феврале 1987 года.

Тогда я и не мог догадываться, что у меня будет связано с этим городом.

От Московского вокзала до Ждановской набережной, где находилось военное общежитие, добирались на троллейбусе.

Шел снег.

Дерматиновые сиденья тогда напоминали окаменевшие в морозильнике целлофановые пакеты с говяжьим фаршем, в котором при помощи вилки можно было проковырять дырку и заглянуть в нее. В дырку.

За обметанными инеем окнами троллейбуса проплывали кадры расцарапанной грейфером кинохроники: Дворцовая площадь в непроглядном стылом мареве, медленно бредущие вдоль трамвайных путей, замотанные в платки пешеходы, мужик, спящий на остановке «Хоккейный стадион СКА», и если вообразить себе, что это блокадные кадры, то вполне допустимо, что мужик уже мертв, что он замерз. Но правдой это не является, потому как мужик громко храпит, даже улыбается во сне, ведь ему снится финал чемпионата мира по хоккею 1986 года в Москве, в котором мы выиграли у шведов со счетом 3:2.

Весь следующий день мы с отцом без особой цели бродили по городу, посещали книжные магазины, в забегаловке на пересечении Дзержинского и канала Грибоедова пили кофе из никелированного титана, несколько раз переходили Неву и даже видели, как из-под обледеневшей опоры Дворцового моста баграми вытаскивали утопленника. Здесь, перевешиваясь через ограду, украшенную литым орнаментом в виде пятиконечных звезд, зеваки обсуждали, как такое вообще могло случиться в центре города и что теперь будут делать с этим утопленником, чьи неестественно вывернутые ступни уже облизывало перевернутое отражение навершия Кунсткамеры.

Где-то, не помню, где именно, я читал, что река символизирует вечность. Потоки, обнаруживающие себя лишь присутствием извивающихся водорослей, приходят ниоткуда и уходят в никуда.

Водоросли, как полозы.

Некоторые змеи проплывают мимо и теряются в водоворотах, проваливаются без остатка в бездонных воронках.

Изредка можно видеть и проплывающих мимо рыб, которые смотрят на утопленника и припоминают, что раньше под облепленными мидиями опорами моста можно было наблюдать безвольно перемещавшиеся по воле течения тела, напоминавшие стволы деревьев. А торчавшие в разные стороны окоченевшие руки напоминали ветви.

Рыбы хорошо помнили и блокаду, когда они подплывали к светящимся в ледяном потолке дырам, через которые ведрами и мятыми бидонами, кастрюлями и кружками, мисками и ночными горшками горожане вычерпывали ледяную невскую воду.

Рыбы щурились от мутного дневного света, который проникал в стылый мрак через проруби, также именуемые иорданями, пускали пузыри, лениво веяли плавниками, ощущая во всем теле смертельную усталость.

Рыбам было очень много лет, ведь они всегда помнили себя только старыми, беззубыми, с проплешинами в красно-кирпичного оттенка чешуе. Иногда им приходилось переворачиваться вверх брюхом и делать таким образом вид, что они испустили дух. Или это было кратковременное помрачение рассудка, сиюминутный пароксизм, потому что годичные кольца вокруг их глаз все проступали и проступали, и не было им конца. Более того, некоторые рыбы были покрыты этим однообразным орнаментом с головы до хвоста и напоминали сохнущее на ветру белье, особенно когда попадали в потоки неверного, проникающего под воду солнечного света.

В ту февральскую поездку солнце появилось только один раз, когда на третий день нашего пребывания в Ленинграде мы поехали в Царское Село.

Огромный, оцепеневший в морозной мгле парк уступами спускался к Большому пруду, на котором, как раз напротив Камероновой галереи, был расчищен каток. Тогда солнце выбралось из косматых облаков совершенно неожиданно, осветило Чесменскую колонну, павильон «Грот» и девочку на фигурных коньках и в цигейковой шубе.

Я увидел, как девочка от неожиданности даже закрыла глаза руками, но при этом она продолжала скользить по льду, пока наконец не выехала на снег и не упала в сугроб.

А в гардеробе военного общежития, где мы жили с отцом, цигейковые ушанки были сложены в несколько рядов и напоминали пасхальные куличи.

Цигейковая шуба тут же стала невыносимо смешно барахтаться, пытаясь выбраться из сугроба, вместе с ней девочка тоже замахала рукавами с подшитыми налокотниками, но, видимо, уже более от страха, потому что зловеще-багровое солнце исчезло так же внезапно, как и появилось, вновь погрузив все пространство Большого пруда и Камеронову галерею в февральский сумрак второй половины дня.

Я хорошо запомнил, как в этот момент, когда, согласно евангельскому сюжету, сквозь небесную прогалину Святой Дух нисходит на апостолов в виде ослепляющего разряда газокалильной лампы, отец почему-то сказал:

– Именно в такой зимний день в 1837 году на дуэли был смертельно ранен Пушкин.

И тут же, буквально незамедлительно, я вообразил, как Александр Сергеевич брел по рыхлому мокрому снегу в районе Черной речки, как он полностью промочил себе ноги, как выводил зеленкой у себя на лбу крест-апотропей в надежде, что пуля не попадет ему именно в лоб и не обезобразит его лица, как выставлял вперед указательный палец правой руки, долго целился и громко говорил: «Пуф!», как это делают дети, когда играют в войнушку.

После чего Пушкин подносил указательный палец к губам, уже сложенным фистулой, и дул на него. Подобным образом всегда поступают герои американских вестернов, как бы остужая разгоряченный во время продолжительной стрельбы ствол своего револьвера.

Спрашивал секундантов: «Попал?»

«Попал, попал», – усмехаясь, отвечал ему Жорж Шарль Дантес, стоявший на расчищенной от снега площадке и державший в руках кавалерийский картуз, доверху наполненный спелыми вишнями. Угощаясь ягодами, он выплевывал косточки, которые почти долетали на Александра Сергеевича, падали на мокрый подтаявший снег, оставляя на нем красные кровяные разводы.

Пушкин вновь спрашивал секундантов: «Попал?», но они, не говоря ни единого слова, уже заворачивали его в безразмерную романовскую шубу и несли к саням. Он умирал, потому что пуля вошла ему в живот, а вовсе не в лоб, чего он боялся больше всего, он и предположить не мог, что крест надо было рисовать именно на животе, из которого тогда с фистульным звуком «пуф» не вырвался бы горячий воздух.

Из небесной иордани вырвалось солнце.

Из открытого рта Дантеса вырвалась вишневая косточка.

Из включенного телевизора вырвались вопли трансляции хоккейного матча.

Из проруби выбралась окоченевшая рука утопленника.

Наконец девочка в цигейковой шубе выбралась из сугроба, стряхнула с себя снег, подъехала к подножию Камероновой галереи, села на вмерзшую в лед скамейку и начала расшнуровывать коньки.

– А что было потом?