Капут - Курцио Малапарте

– C’est un mot bien difficile à prononcer, dans certains cas[171], – заметил, смеясь, Вестманн.

– Vous me croyez donc incаpable de répondre à un Allemand ce que Cambronne, à Waterloo, a répondu à un Anglais?[172]– сказал де Фокса с достоинством. Повернувшись ко мне, он добавил: – Ты угощаешь меня ужином, если я скажу немцу, что он – дерьмо?

– Ради Бога, Августин, подумай, ты же посол Испании, – ответил я со смехом, – одним этим словом ты втянешь испанский народ в войну с гитлеровской Германией!

– Испанцы бросались в драку и за значительно меньшее. Я скажу «дерьмо» во имя Испании.

– Дождитесь, по крайней мере, пока Гитлер дойдет до Ватерлоо, – сказал Вестманн, – к несчастью, он только у Аустерлица.

– Нет, ждать я не могу, – сказал де Фокса и значительно прибавил: – Хорошо, я буду Камбронном при Аустерлице.

По счастью, в этот момент на стол подали блюдо с boules, шарами из мягкого теста, изумительно вкусными, которые сестры из монастыря Сакре-Кёр называют по-вольтерьянски «pets de none», «пуками монашки».

– Ce mets de nonne ne vous rapрelle rien[173]? – спросил Вестманн де Фокса.

– Cela me rappelle l’Espagne, – сказал де Фокса серьезно. – L’Espagne est pleine de couvents et de pets de nonne. Comme catholique et comme Espagnol, j’apprécie beaucoup la délicatesse avec laquelle vous me rappelez mon pays[174].

– Je ne faisais aucune allusion, ni à l’Espagne ni à la religion catholique, – сказал Вестманн, дружески улыбаясь. – Ce mets de couvent me rappelle mon enfance. Ne vous rappelle-t-il pas aussi votre enfance? Tous les enfants aiment beaucoup cela. Chez nous aussi, en Suède, où il n’y a pas de couvents, il y a tout de même de pets de nonne. Cela ne vous rajeunit pas?[175]

– Vous avez une manière charmante de rajeunir vos hôtes, – сказал де Фокса. – Ce mets exquis me fait penser à l’immortelle jeunesse de l’Espagne. En tant qu’homme, je ne suis plus, hélas! un enfant, mais en tant qu’Espagnol je suis jeune et immortel. Malheureusement on peut aussi être jeune et pourri. Les peuples latins sont pourris[176].

Он замолчал, уронив голову, потом резво встрепенулся и гордо сказал:

– C’est tout de même une noble pourriture. Savez-vous ce que me disait l’autre jour un de nos amis de la Légation de États-Unis? Nous parlions de la guerre, de la France, de l’Italie, de l’Espagne, et je lui disais que les peuples latins sont pourris. Il se peut que tout cela soit pourri, m’a-t-il répondu, mais ça sent bon[177].

– Люблю Испанию, – сказал Вестманн.

– Я благодарен вам до глубины души за любовь к Испании, – сказал де Фокса и улыбнулся Вестманну сквозь ледяной блеск хрусталя. – Mais quelle Espagne aimez-vous? Celle de Dieu, ou celle des hommes?[178]

– Celle des hommes, naturellement[179], – ответил Вестманн.

Граф де Фокса разочарованно взглянул на Вестманна.

– Вы тоже? – сказал он. – Северные люди любят в Испании только человеческое. А ведь все молодое и бессмертное в Испании принадлежит Богу. Нужно быть католиком, чтобы понять и полюбить Испанию подлинную, Испанию Господа. Ведь Господь – католик и испанец.

– Я протестант, – сказал Вестманн, – и меня очень удивило бы, если бы Господь оказался католиком. Но я ничего не имею против того, чтобы он был испанцем.

– Если Бог есть, он – испанец. Это не кощунство, это моя вера.

– Когда я через несколько месяцев вернусь в Испанию, – сказал Вестманн несколько иронично, – обещаю вам, дорогой де Фокса, посвятить больше времени Испании Господа и поменьше – человека.

– Надеюсь, – сказал де Фокса, – испанский Господь заинтересует вас больше гольфа в Пуэрта-де-Йерро.

Он рассказал, как молодой английский дипломат после возвращения посольства Англии по окончании гражданской войны из Бургоса обратно в Мадрид, прежде всего занялся выяснением, правда ли что пятая лунка на поле для гольфа в Пуэрта-де-Йерро повреждена фашистской гранатой.

– Это оказалось правдой? – спросил обеспокоенный Вестманн.

– Нет, благодарение Богу! Пятая лунка оказалась невредимой, – ответил де Фокса, – то была, по счастью, намеренная дезинформация, запущенная антифашистской пропагандой.

– Тем лучше! – воскликнул Вестманн, облегченно вздохнув. – Признаюсь, у меня перехватило дыхание. В современной цивилизации, дорогой де Фокса, лунка на поле для гольфа, к сожалению, имеет такое же значение, как и готический собор.

– Помолимся Господу, чтобы он сохранил хотя бы лунки для гольфа, – сказал де Фокса.

В сущности, де Фокса не было дела ни до лунок, ни до готических соборов. Он был убежденным католиком, хоть и на испанский манер: достаточно сказать, что религиозные вопросы он рассматривал как свои собственные и отстаивал перед лицом Церкви и в вопросе католического сознания свободу духа, исповедовал знаменитую испанскую дерзость, ничего общего не имевшую со свободой духа Вольтера. Таким же было его отношение к любому политическому и социальному вопросу и к любой проблеме искусства. Он был фалангистом в той же мере, в какой любой испанец является коммунистом или анархистом – в сугубо католической. Де Фокса называл это «стоять спиной к стене». Всякий испанец – свободный человек, но стоящий спиной к стене: высокой, гладкой, непреодолимой католической стене, стене теологической, которая и есть стена старой Испании, она же стенка, к которой ставят людей (анархистов, республиканцев, монархистов, фашистов, коммунистов) карательные отряды, та самая стенка, перед которой совершаются аутодафе и теологические диспуты. Хоть он и был представителем франкистской Испании в Финляндии (Юбер Герен, посол Франции Петена, называл де Фокса «послом вишистской Испании»), это не мешало ему презрительно высмеивать Франко и его революцию. Де Фокса принадлежал к молодому испанскому поколению, пытавшемуся подвести под марксизм феодальный, католический фундамент и, как он сам говорил, сдобрить ленинизм теологией, примирить традиционную католическую Испанию с молодой пролетарской Европой. А теперь он сам смеялся над откровенными иллюзиями собственного поколения и провалом этой трагической и смехотворной попытки.