Капут - Курцио Малапарте

– Ah! Ah! Très amusant, n’est-ce pas?[151]– воскликнул Посол П* и похлопал де Фокса по плечу.

– Подождите, история не закончена, – нетерпеливо сказал я.

Де Фокса продолжил рассказ:

– Я сказал мадам Макклинток: «Ma chère Hélène, quand on est de l’Amérique de Sud, et l’on n’est pas d’origine espagnole, on porte des plumes sur la tête»[152].

– Ah! Ah! Ah! Ahà très amusant! – вскричал Посол П*, повернулся к мадам П* и сказал: – Tu as compris, chérie? Les Espagnols, en Amérique de Sud, portent des plumes sur la tête![153]

Я прошептал де Фокса:

– Пошли отсюда, ради Бога.

Но тут пробил сентиментальный час, когда финны становятся нежными, начинают глубоко вздыхать над пустыми стаканами и смотреть друг на друга влажными, слезливыми глазами. Именно в тот момент, когда мы с де Фокса подошли к откинувшейся в кресле с томным, удрученным видом Лииси Леппо просить позволения уйти, Яакко Леппо встал и громко объявил:

– А теперь я хочу вам поставить одну хорошую пластинку, – и гордо добавил: – У меня есть граммофон.

Он подошел к граммофону, выбрал из кожаного футляра пластинку, покрутил ручку, поставил иглу на край диска и обвел всех суровым взглядом. Все молча ждали.

– Это китайская пластинка, – сказал он.

Носовой голос выдал длинный урок китайского произношения, мы слушали в религиозном почтении.

Потом Яакко Леппо сменил диск, покрутил ручку и объявил:

– Это индостанский диск.

Урок произношения хинди был выслушан в почтительной тишине.

Потом пришел черед уроков турецкой грамматики, арабского произношения, наконец, пяти лекций японской грамматики и произношения. Все молча слушали.

– Напоследок, – сказал Яакко Леппо, крутя ручку, – послушаем великолепный диск.

То был урок произношения французского, преподаватель Лингафонного института продекламировал в нос «Озеро» Ламартина. Мы прослушали в набожном экстазе. Когда гнусавый голос умолк, Яакко Леппо повел вокруг растроганным взглядом и сказал:

– Ma femme a appris ce disque par coeur. Veux-tu, chérie?[154]

Лииси Леппо поднялась, медленно пересекла зал, встала рядом с граммофоном, вскинула голову, подняла руки и, глядя в потолок, продекламировала все «Озеро» Ламартина с тем же произношением, с тем же носовым прононсом диктора Лингафонного института.

– C’est merveilleux, n’est-ce pas?[155]– сказал растроганный Яакко Леппо.

Было пять утра. Не помню, что происходило дальше до момента, когда мы с де Фокса оказались на улице. Стоял собачий холод. Ночь была светла, мягко, с легким серебряным отсветом блестел снег. Мы подошли к моей гостинице, де Фокса пожал мне руку и сказал:

– Màlianne.

– Màlianne, – ответил я.

Посол Швеции Вестманн сидел перед окном библиотеки и ждал нас. Серебристый отблеск ночного снега мягко растворялся в теплом полумраке, отсвет кожи книжных переплетов проступал золотыми прожилками. Неожиданно загорелся свет, осветив высокую и стройную, четко прочерченную, как граффити на старом шведском серебре, фигуру посла Вестманна. Его движения, застывшие от беззвучно вспыхнувшего света, развеялись и прекратились, а маленькая голова, прямые сухие плечи на миг явились мне холодной неподвижностью мраморных бюстов шведских королей, выстроенных в ряд на высоком дубовом цоколе библиотеки. Серебро волос на его широком лбу сверкало уже мраморным блеском, а на строгом, благородном лице блуждала ироничная усмешка, подобие призрачной тени отрешенной улыбки.

В натопленном зале рассеянный теплый свет двух больших, стоявших посреди стола серебряных канделябров терялся в белом отблеске ледяного пространства заснеженной площади, с упрямой настойчивостью бившегося в запотевшие оконные стекла. И хотя красноватый отблеск свечей окрашивал в телесный цвет белоснежную скатерть фламандского льна, приглушал холодную наготу фарфора из Мариенберга и Рёстранда, смягчал ледяное сверкание хрусталя из Оррефорса и резкость силуэтов старого датского серебра, что-то призрачное и вместе с тем ироничное висело в воздухе, если, конечно, ирония вообще свойственна призрачным видениям. Неуловимая магия северных ночей, проникая в комнату тонким отблеском ночного снега, держала нас в сетях своего очарования; нечто призрачное было и в бледности наших лиц, в неспокойно блуждающих взглядах, в самих наших словах.

Де Фокса сидел под окном, в его лице отражался лабиринт голубых прожилок, проступающих на белизне ночного снега; наверное, чтобы подавить в себе очарование от северных ночей, он заговорил об испанском солнце, цветах, запахах, звуках, испанских вкусовых ощущениях, солнечных днях и звездных ночах Андалузии, о сухом прозрачном ветре с плоскогорий Кастилии, о голубом небе, что камнем обрушивается на погибель быку. Вестманн слушал, прикрыв глаза, сидя в отраженном от снега свете, он вдыхал ароматы испанской земли, вслушивался в долетающие через покрытое льдом море сочные звуки и плотские голоса испанских улиц и испанских домов, любовался пейзажами, искрящимися горячими, пылающими цветами, портретами и натюрмортами, сценками на улицах и аренах, в домах и на балах, в похоронных или иных процессиях, в триумфе и идиллии Испании, которые де Фокса описывал своим звонким голосом.

Вестманн несколько лет был послом Швеции в Мадриде, а в Хельсинки его отозвали для проведения важных дипломатических переговоров, сразу после окончания которых он должен был вернуться в Испанию, чтобы снова занять свой пост. Он любил Испанию с тайным неистовством, чувственным и романтичным одновременно, слушал графа де Фокса со смесью целомудрия, ревности и обиды, как несчастливый воздыхатель внимает удачливому обладателю любимой им женщины. («Je ne suis pas votre rival, je suis le mari. L’Espagne est ma femme, et vous êtes son amant»[156], – говорил ему де Фокса. «Hélas!» – отвечал со вздохом Вестманн.)

В его любви к Испании был непередаваемый оттенок чувственного вожделения и мистического ужаса, как всегда бывает в любви северного человека к средиземноморским краям; то же самое чувственное отвращение видно на лицах зрителей в древних «Триумфах Смерти», где загробные сцены, вид извлеченных из могил зеленых трупов, простертых нагими на солнце, как дохлые ящерицы, на фоне мясистых, дурманяще пахнущих цветов, вызывают у присутствующих священный ужас, вожделение влекущее и отталкивающее одновременно.