Капут - Курцио Малапарте

Было жарко, в воздухе пахло коньяком и табаком. Понемногу накатывало оцепенение: я слышал голоса Франка и фрау Вехтер, видел Шмелинга и губернатора Фишера с рюмками коньяка у рта, видел фрау Фишер, поворачивающуюся с улыбкой к фрау Франк, теплое облако обволакивало меня, неторопливо приглушало голоса и лица. Надоевшие голоса и лица. Оставаться здесь было невмоготу, меня ждал Смоленский фронт, это тоже, увы, крикет, да, это тоже крикет.

В какой-то момент до моего сознания дошли слова Франка: он обращался ко мне с приглашением провести несколько дней в Закопане, знаменитом зимнем курорте в Татрах.

– Перед войной Ленин тоже провел несколько месяцев в Закопане, – говорил, смеясь, Франк.

Я отвечал, или мне казалось, что отвечал, что не могу, мне надо ехать на фронт, потом заметил, что говорю:

– Почему бы и нет? Пять-шесть дней в Закопане я провел бы с удовольствием.

Франк вдруг встал, мы все встали тоже, и он предложил прогуляться по гетто.

Мы вышли из Бельведера. В первую машину сели фрау Фишер, фрау Вехтер и я с генерал-губернатором Франком, во вторую – фрау Бригитта Франк, губернатор Фишер и Макс Шмелинг. Остальные разместились в двух других. Мы проехали Уяздовскую аллею, повернули на Сенную улицу, по Маршалковской подъехали к входу в «запретный город» и перед широким проемом в красной кирпичной стене, возведенной немцами вокруг гетто, остановились и вышли из машин.

– Взгляните, – сказал Франк, – разве это похоже на страшную бетонную стену, утыканную пулеметами, как пишут о том англичане и американцы? – и добавил, смеясь: – Евреи, бедолаги, все больны грудью, стена, по крайней мере, защитит их от ветра.

Что-то показалось мне знакомым в вызывающем голосе Франка: неясная, смиренная жестокость и печаль.

– Ужасная безнравственность этой стены, – заметил я, – состоит не в том только, что она не дает евреям выйти из гетто, а в том, что она не запрещает им входить туда.

– И все же, – сказал, смеясь, Франк, – хотя самовольный выход из гет то карается смертью, евреи выходят и входят, когда им заблагорассудится.

– Перелезают через стену?

– Вовсе нет, – сказал Франк, – выходят через подкопы, через норы, они прокапывают их ночью под стеной, а днем прикрывают листьями и землей. Они протискиваются через норы и идут в город купить съестного и одежду. Вся торговля черного рынка проходит через эти норы. Иногда кто-то из крыс попадает в ловушку, это дети восьми-десяти лет, не старше. Рискуют жизнью из спортивного интереса. Это тоже крикет, не так ли?

– Рискуют жизнью? – вскричал я.

– В сущности, им больше нечем рисковать, – ответил Франк.

– И это вы называете игрой по правилам крикета?

– Естественно, в каждой игре свои правила.

– В Кракове, – сказала фрау Вехтер, – мой муж построил вокруг гетто стену на восточный манер, с элегантными поворотами и изящными зубцами. Краковские евреи, конечно же, не могут жаловаться. Очень элегантная стена в еврейском стиле.

Все рассмеялись, стуча ногами по заледеневшему снегу.

– Ruhe, тише, – сказал солдат, с винтовкой наизготовку он стоял на коленях, спрятавшись за сугробом.

Солдат направил винтовку в сторону вырытой у подножия стены норы и прицелился. Второй солдат стоял сзади тоже на колене и наблюдал. Вдруг он выстрелил. Пуля ударила в стену возле норы.

– Промазал! – весело воскликнул солдат и передернул затвор.

Франк подошел к солдатам и спросил, в кого те стреляют.

– В крысу, – ответили оба и громко рассмеялись.

– В крысу? Ach so! – сказал Франк, вставая на колено, чтобы смотреть поверх солдатской спины.

Мы подошли тоже. Дамы смеялись и приподнимали юбки, как всегда делают дамы, услышав о крысах.

– Где крыса? – спросила фрау Бригитта Франк.

– Achtung! – сказал солдат, наводя прицел.

Из вырытой под стеной норы выглянул черный растрепанный чубчик, высунулись две руки и легли на снег. Мальчик.

Выстрел, опять мимо. Голова исчезла.

– Дай-ка сюда, – сказал нетерпеливо Франк, – ты и винтовку не умеешь держать.

Он выхватил у солдата винтовку и прицелился.

Тихо падал снег.

В витрине скорняка-татарина среди шкурок норки, горностая, белки, черно-бурой лисицы и голубого, белого и платинового песцов лежала шкура собачья, жалкая и омерзительная: это был черно-белый английский сеттер с длинной, тонкой шерстью, с пустыми глазницами, плоскими ушами и сплющенной мордой. Ценник на ухе заявлял: «Шкура английского чистопородного сеттера – 600 финских марок». Мы остановились перед витриной, меня охватило отвращение.

– Что, никогда не видел перчаток из собачьего меха? Такие носил финский полковник Лукандер, мы встречались с ним на Ленинградском фронте, – сказал граф Августин де Фокса. – Я хочу купить пару перчаток из собачьего меха и отвезти на показ в Мадрид. Шкурка спаниеля гладкая и мягкая, а у легавой – пожестче. На дождливую погоду неплохо иметь перчатки из раф-терьера. Здешние женщины носят даже сумки и муфты из собачьего меха. Собачий мех подчеркивает женскую красоту.

Де Фокса улыбался, искоса поглядывая на меня.

– Собаки – великодушные создания, – сказал я.

Был конец марта 1942-го. По боковой улице мы вошли в парк Эспланады возле отеля «Савой» и стали спускаться к Торговой площади у порта, где высились рядом посольство Швеции, здание в неоклассическом стиле, и дворец президента Финляндии в стиле Энгеля. Холод стоял собачий, казалось, шагаешь по бритвенным лезвиям. Невдалеке от меховой лавки находился магазин, специализировавшийся на гробах, в витрине которого заманчиво располагались белые, черные и красного дерева сверкающие домовины с большими бляхами из серебра. Отдельно стоял сияющий серебряными накладками детский гробик.

– J’adore ça[134], – сказал де Фокса, остановившись полюбоваться гробами. Де Фокса чужда сентиментальность, и, как всякий добрый испанец, он неравнодушен к погребениям и загробному миру, чтит только душу, а тело, кровь, страдания, болезни и язвы несчастной людской плоти его совершенно не интересуют. Ему нравится говорить о смерти, он веселится как на празднике при виде похоронной процессии, останавливается и с наслаждением любуется гробами в витринах, с удовольствием говорит о ранах, язвах и уродствах, но побаивается привидений. Он умен, душевен и воспитан, может, слишком остроумен, чтобы быть человеком большого ума. Хорошо знает Италию, знаком с большей частью моих флорентийских и римских друзей, подозреваю, что мы в одно время были влюблены в одну женщину, не подозревая о существовании друг друга. Несколько лет он провел в Риме в должности секретаря посольства Испании, пока не был выдворен из страны за то, что в своих донесениях испанскому министру иностранных дел Серрано Суньеру и за игрой в гольф в Аквасанте упражнялся в остроумии в адрес графини Эдды Чиано.