Радость моих серых дней - Екатерина Дибривская

Мне страшно. Я не готова пока… Не хочу приходить в себя. Хочу спрятаться в своём бессознательном состоянии. Облизываю сухие губы. Чувствую языком грубые неровности. Мои губы покрыты засохшими трещинами.

В палату входит женщина лет тридцати пяти в белом халате.

– Очнулась? Вот и молодец! – говорит она мне, подходя ближе. – А это что за…?

Она осматривает вырванный катетер. Качает головой. Вскрывает новую упаковку и хочет снова вставить мне в руку иглу.

– Где мой ребёнок? – хрипло спрашиваю у неё. – Где мой сын?

Она бросает на меня быстрый взгляд и игнорирует вопросы.

– Сейчас я установлю катетер и поставлю капельницу, – говорит она. – Пожалуйста, не вырывайте снова. Вам необходимо немного восстановиться. У вас было сильное обезвоживание и слабость. Так же нужен окситоцин, чтобы матка скорее сокращалась.

– Где мой ребёнок? – упрямо твержу свой вопрос.

– Я не знаю, извините, – она поднимает глаза на моё лицо. – Я только заступила на смену. Но я узнаю и сразу вам скажу, хорошо? Только не срывайте иглу. Вену порвёте.

Даже если она меня обманывает, я не вижу этого в её открытом взгляде. Она смотрит сочувственно, но без жалости. Возможно, я просто отвратительно выгляжу.

– Если вы будете умницей, к вечеру вас уже переведут в послеродовое отделение.

***

Быть умницей тяжело, когда ты не знаешь, чего ждать от будущего. Но я стараюсь изо всех сил. В палату привозят новую пациентку в очень тяжёлом состоянии, и доктор, та женщина, увивается около неё.

И я вынуждена провести время до вечера в неведении.

Вечером меня переводят на другой этаж. В отдельную палату. Здесь слишком пусто и стерильно чисто. Я смотрю в чёрный экран телевизора, пока санитарка не приносит мне поднос с лёгким ужином.

– Где мой ребёнок? – спрашиваю у неё.

Она смотрит непонимающе.

– Где мой ребёнок? Сын? – снова предпринимаю попытку.

– С утра придёт ваш лечащий врач и ответит на все вопросы. Я не обладаю достаточной информацией, – выдавливает она. – Вам нужно поесть. Моя работа проста.

Она поднимает спинку кровати, ставит поднос на специальный столик и оставляет меня одну.

Я заставляю себя выпить несколько ложек куриного бульона и сгрызть пару сухариков белого хлеба. Выпиваю кружку чая.

Санитарка возвращается с сумкой и букетом.

– От вашего мужа, – говорит она.

Я принимаю букет, и она ставит сумку на кресло. Скрывается за одной дверью, выходит с вазой.

– Давайте я поставлю на столик.

Я протягиваю ей цветы и вижу небольшой конвертик на прищепке. Выхватываю записку.

– Здесь пульт. – Она указывает на стену рядом со мной. – Будет плохо – жмите красную кнопку. Жёлтая – выключает свет в палате, зелёная – вызов персонала, чёрные – регулируют положение спинки кровати.

– Спасибо, – шепчу я.

Конвертик обжигает руку, но я не хочу читать записку Тихона при этой женщине.

– Спокойной ночи, – говорит она и выходит из палаты.

Я торопливо достаю записку. «Севиндж, я люблю тебя. Всё хорошо. Ты – большая умница, моя милая девочка. Я горжусь тобой».

Качаю с досадой головой. Почему нельзя было просто написать, где мой ребёнок?

***

С утра ко мне приходит Герман Олегович. Он так долго рассказывает мне о моём здоровье, что я хочу треснуть врача по голове.

– Ты молодец, Севиндж, держалась, как боец. Думаю, если бы не преждевременная отслойка плаценты и последующее кровотечение, ты прекрасно справилась бы сама. – говорит он с мягкой улыбкой.

– Где мой сын? – устало спрашиваю я.

Уверена, если он сейчас же не ответит мне, я устрою истерику. Неужели я так много прошу? Просто скажите мне правду!

– Он… – говорит Герман Олегович, но в кабинет влетает медсестра.

Она говорит что-то и тянет доктора на выход.

– Извини, Севиндж, я должен идти. Это срочно.

И я снова остаюсь без ответа!

***

Ближе к обеду в приоткрытую дверь всовывается лохматая голова Тихона.

– Не спишь? – он неуверенно улыбается мне и проходит.

– Где он, Тихон? – настойчиво спрашиваю я.

– Малыш пока в кювезе, в детской реанимации. – мгновенно слышу ответ и сжимаюсь от страха. – С ним всё хорошо, Севиндж.

Он берёт мою руку и легонько сжимает:

– Я тебе обещаю, с ним всё будет хорошо.

– Почему он в реанимации?

– Острая гипоксия. Они просто перестраховываются.

– Ты был там?

– Да, я только от него. Внутрь нельзя, но я видел его. Он крупненький, крепенький малыш. С ним всё будет хорошо.

– Слава Богу! – выдыхаю я и начинаю плакать.

– Не плачь, Севиндж, – воркует Тихон и целует меня. – Тебе нельзя теперь плакать. Тебе нужно скорее восстанавливать силы. Ты справилась, девочка. Ты вела себя мужественно. Ты спасла нашего сына и выжила сама.

Я не чувствую ничего из этого. Я чувствую себя слабой и больной. Я чувствую, что провалила миссию.

– Я чуть не потеряла его, Тихон, – вырывается у меня с рыданиями. – Я так боялась! Я не позволяла себе ни на секунду впасть в истерику. Не поддавалась панике. Я делала всё правильно, как учили на курсах, и всё равно не справилась, не смогла родить…

Муж бережно обнимает меня, касается моего лица.

– Севиндж, послушай меня, родная, – от его проникновенного шёпота по моему телу бегут мурашки. – Ты сделала всё правильно. Всё, что было в твоих силах. Использовала все внутренние ресурсы. Когда я нашёл тебя… Я думал, что потерял тебя. Вас обоих. И только благодаря тебе моя семья, моя жизнь остаётся цельной. Я люблю тебя. Даже не думай винить себя. Не сомневайся. Ты невероятно сильная, моя девочка.

– Я так рада, что ты здесь, – шепчу я. – Я боялась, что никогда больше не увижу тебя. Поцелуй меня. Прямо сейчас!

И он целует меня. Сильно. Глубоко. Твёрдо. Жёстко. Вверяя мне все свои эмоции и страхи.

Я вижу животный ужас, что плещется в глубине его глаз. Слава Богу, я справилась! Я не хочу представлять мир, в котором не будет Тихона.

Он.

Вижу, что ей больно, но она упрямо идёт сама. Вдоль стенки. По длинному коридору. До самого дальнего туалета. Хотя в её палате есть своя уборная.

Останавливается. Обхватывает живот руками. И я мучительно хочу прекратить это страдание.