Потрясающие приключения Кавалера и Клея - Майкл Шейбон

– Можно я с вами? – спросил Лав. Он оклемался после приступа веселья, хотя его носовой платок таил теперь следы некой бурой пагубы из его нутра.

– Я не могу, Джим, – сказал Смит. – Это безответственно.

– У вас жена и дети, Эл. А у меня только деньги.

Смит глянул на старого друга. Перед тем как в кабинет с вестью о бомбе ворвался Чейпин Браун, Смит и Лав обсуждали не мост через Гудзон – план, который, в связи с дальнейшим внезапным уходом Лава на покой и прочь с глаз общественности, снова обернулся пшиком, – но его решительные и часто высказываемые взгляды на войну, которую Британия проигрывала в Европе. Джеймс Лав, преданный сторонник Уилки, среди могущественных промышленников страны был одним из немногих, кто с самого начала активно выступал за вступление Америки в войну. Он был сыном и внуком миллионеров, но его – как, собственно, и президента Соединенных Штатов – всю жизнь беспокоили неуправляемые либеральные порывы, и, невзирая на их припадочность – ни на одной фабрике Лава вступать в профсоюз не требовалось, – он был антифашистом от природы. Вдобавок на его позицию, несомненно, повлияли и передаваемые от одного поколения миллионеров к другому воспоминания о колоссальном и долгоиграющем процветании, что в Гражданскую войну принесли компании «Фабрика шерстяных изделий „Онеонта“» правительственные контракты. Все это было известно или плюс-минус понятно Элу Смиту и наводило его на мысль, что риск погибнуть от руки американских наци не вовсе отвратителен человеку, который так или иначе рвется воевать уже два года. Кроме того, Лав потерял жену, знаменитую красавицу, скончавшуюся от рака в 1936-м или 37-м; с тех пор до ушей Смита долетали невнятные слухи о разврате, который, пожалуй, выдавал поведение человека, после трагедии лишившегося руля и ветрил или, во всяком случае, страха смерти. Смит, однако, не знал, что единственный ближайший и вернейший друг Джеймса Лава, Герхардт Фреге, был одним из первых, кто умер – от внутреннего кровотечения – в Дахау, вскоре после открытия лагеря в 1933-м[4]. Смит не подозревал – ему бы и в голову никогда не пришло, – что ненависть Джеймса Лава к нацистам и их американским симпатизантам в основе своей личная. Но сейчас глаза Лава горели; это Смита тревожило и трогало.

– Пять минут, – сказал Смит. – А потом пускай Харли выволакивает ублюдка за подтяжки.

Приемная «Империи комиксов» открылась холодными просторами мраморного и кожаного модерна, черной тундрой в изморози стекла и хрома. Гигантское, устрашающее и холодное великолепие – сродни дизайнеру помещения, миссис Шелдон Анапол, – хотя ни Лав, ни Смит, разумеется, таких параллелей провести не могли. Напротив входа стоял длинный полукруглый стол секретарши, облицованный черным мрамором и исчерченный стеклянными кольцами Сатурна, а за столом трое пожарных в черном, спрятав лица за тяжелыми сварочными масками, ползали, осторожно тыча туда и сюда черенками метел. На стене над столом висело изображение гибкого великана в маске и темно-синем комбинезоне – раскинув руки в экстатическом объятии, он вырывался из кишащего гнезда толстых железных цепей, что охватывали его чресла, живот и грудь. На груди у него была эмблема в виде стилизованного ключа. Над головой футовые буквы дерзко провозглашали: «ЭСКАПИСТ!» – а под ногами на карачках ползали двое пожарных – в ящиках стола и проеме между тумбами искали бомбу. Блеснув прозрачными щитками, оба подняли головы и посмотрели, как следом за Харли мимо шагают губернатор Смит и мистер Лав.

– Нашли что-нибудь? – спросил Смит.

Один пожарный, пожилой дядька в шлеме, который был ему откровенно велик, покачал головой.

В комиксовой мастерской – или как уж она там называлась – не было ни следа лоска и блеска приемной. Пол бетонный, выкрашен бледно-голубым, усыпан бычками и мятыми гвозди́ками рисовальной бумаги. Столы – безыскусное стадо новехоньких и полуразвалившихся, однако три стены истекали дневным светом и открывали эффектный, хотя и не головокружительный вид на гостиничные и редакционные небоскребы центра, на зеленый ярлык Центрального парка, зубцы Нью-Джерси, тускло-металлический высверк Ист-Ривер и промельк железной мантильи моста Куинсборо. Окна были закрыты, и в студии пеленой висел табачный дым. В дальнем углу, у стены, на которой наклонно висел чертежный стол, сгорбился на табурете молодой человек – худой, взъерошенный, рубашка навыпуск; к пелене он добавлял ярды клубящегося дыма. Эл Смит зна́ком велел Харли удалиться.

– Пять минут, – сказал тот и временно капитулировал.

Молодой человек развернулся на голос. В легкой досаде близоруко сощурился на Смита и Лава. Симпатичный еврейский парнишка – большие голубые глаза, орлиный нос, мощный подбородок.

– Молодой человек, – промолвил Смит. – Мистер Кавалер, если не ошибаюсь? Я Эл Смит. Это мой друг мистер Лав.

– Джо, – сказал юноша.

Его рука в руке Лава была тверда и суха. Одежду свою он, похоже, давно не снимал, зато она была неплоха: рубашка тонкого сукна с вышитой монограммой на кармане, галстук из шелка-сырца, серые камвольные брюки с широкими обшлагами. Но смотрелся юноша недокормленным иммигрантом – глубоко посаженные глаза обведены тенями и настороженны, кончики пальцев желты. Аккуратный маникюр испорчен тушью. Он, похоже, недосыпал, устал как собака и – Лав сам удивился этой мысли, он был не очень-то чуток к чужим эмоциям – грустил. Менее утонченный житель Нью-Йорка мог бы, чего доброго, поинтересоваться у него, где похороны.

– Слушайте, молодой человек, – сказал Смит. – Я пришел с личной просьбой. Я, конечно, восхищаюсь вашей преданностью делу. Но я бы попросил вас оказать мне услугу – личную услугу, лично мне, понимаете? Вот какую. Пойдемте со мной, я куплю вам выпить. Договорились? Мы разрешим это небольшое затруднение, и затем я свожу вас в мой клуб. Идет, парень? Что скажешь?

Если Джо Кавалера и поразило это великодушное предложение одной из известнейших и любимейших фигур в современной американской истории, персонажа, который некогда мог стать президентом Соединенных Штатов, юноша этого не показал. Речь как будто позабавила его, заметил Лав, но в глубинах веселья затаились намеки на раздражение.

– Я буду рад следующий раз, наверное, спасибо, – ответил юноша с неопределенным габсбургским акцентом. Потянулся к пачке картона и сверху взял свежий лист. Наблюдательный Лав, который всегда живо интересовался секретами и методами изготовления и производства чего угодно, отметил, что на картоне отпечатаны девять крупных квадратов – рядами, три на три. – Но у меня столько работы.

– Вы, я вижу, весьма привязаны к своей работе, – вмешался Лав, переняв у юноши веселую беспечность.

Джо Кавалер опустил взгляд – пара металлических наручников приковала его левую ступню в сером носке с бело-бордовыми узорами-часиками к ножке стола.