Белый, белый день... - Александр Мишарин

Утром города казались ему покинутыми навсегда людьми, как после какой-то вселенской катастрофы, которую они не смогли пережить…

Да, он чужак и там, откуда ушел, и там, куда попал… Просто прохожий. Фланер. Его дело прогуливаться, шататься, слоняться без цели по городам и странам, глазеть по сторонам, примечая, но уже ничего не запоминая…

А по вечерам изредка давать волю живущему в нем духу… зверю… волшебству – своему Голосу!

До того последнего мига, пока он, Голос, не покинет его, Луку Мордэ. Или он сам не закончит свои дни то ли во сне, то ли наяву, то ли на больничной койке или в какой-нибудь зловещей авиакатастрофе…

Лука Ильич налил себе еще виски… И, выпив, начал тихо засыпать… Через минуту он уже спал мертвецким сном.

Январь – март, 2004 год

Он наконец получил то, о чем мечтал всю жизнь. И все вокруг стало бессмысленно. Жить было больше незачем!

Надо было куда-то уехать – одному, затеряться среди незнакомых людей… Почувствовать настоящее одиночество… Может быть, смотаться в Турцию – сейчас там уже мало русских, пансионы пусты – два-три постояльца. Турки, немцы, бельгийцы. Почти пустые пляжи, пусты и кафе и улицы, в магазинах одни скучающие продавцы, которые уже не верят, что ты что-нибудь у них купишь в конце сезона.

Через три дня он вылетел в Анталию, наскоро побросав в чемодан первые попавшиеся летние вещи… Долго выбирал книгу с собой для четения. Наконец положил в чемодан «Житие Серафима Саровского». И, невольно перекрестясь, отправился в путь.

Всю ночь перед отъездом болело сердце, голова была тревожной, чугунной, и ему казалось, что он вообще не сможет встать… Но, не разлепляя глаз, он с трудом доплелся до ванной комнаты и пустил почти горячий душ. Вода хлестала его, обжигая грудь, плечи, волосы… В голове зашумело, и он переключил воду на почти холодную…

Перед глазами поплыли круги, но все вокруг вдруг прояснилось до детской ясности. Он еще и еще раз пускал контрастный душ и наконец почувствовал себя нормальным, энергичным, даже почти молодым.

В самолете он занял, как всегда, пустые два кресла в конце ряда, попросил сухого красного вина… И, вздохнув глубоко, облегченно, начал смотреть в окно… Самолет плавно оторвался от Земли, и она, Земля, – со всеми своими неожиданно грустными лесами, домиками, нитками железной дороги, автомобилями на пустынном еще, утреннем шоссе – начала заваливаться куда-то вправо и вниз. Плотные, но светлые, прилизанные утреннем солнцем облака мчались наперегонки с самолетом, то открывая слепящее солнце, то укутывая в плотную темнеющую прядь предгрозья…

«Такие же облака летели и при царе Дарии», – почему-то подумалось ему, и он почувствовал, что неожиданно глубоко и безвольно впадает в глубокий, отдохновенный сон.

Сначала он не отдавал себе отчета, что было во сне. Обрывки осенних пейзажей, потом тьма, потом какие-то бесконечные лица – то ли полузабытые, то ли вовсе не знакомые. Наконец мелькнуло лицо Андрея Тодлера, его самого близкого друга молодости… Но он умер уже больше тридцати лет назад!

Они начинали работать вместе, и Андрюша был первый среди них двоих. Платону Васильевичу надо было нагонять и нагонять его… Но всё это было естественно, весело, легко, по-братски.

Во сне Платон Васильевич видел раннюю, влажную весну, и они, вдвоем, бегут вверх по Тверскому бульвару, перекрикиваясь, улыбаясь, гогоча над чем-то кажущимся им смешным…

И Андрей, такой тонкий, высокий, белокурый с весенними, сияющими глазами.

Потом почему-то ресторан «Арагви». Низкие потолки, масса народа за столиками – едящих, пьющих, как-то недобро хохочущих.

Андрей первым открывает высокую тяжелую, красного дерева, дверь и оборачивается к Платону, протягивая руку, чтобы остановить его.

– Андрей? – недоумевает Платон.

Лицо Андрюшки Тодлера чуть темнеет, и он говорит, почти извиняясь, но решительно – словно бы прощаясь:

– А тебе сюда нельзя. Тебе еще рано. Тяжелая дверь плавно и тихо закрывается за ним.

«Андрей не пустил весну за собой… Туда!» – просыпаясь, как всегда, когда он видел этот сон, машинально подумал Платон Васильевич.

«Как всё это было давно!» Больше тридцати лет назад. Его неожиданная смерть, ночные бесконечные звонки, голос его шурина: «Андрей умер…»

– Как умер?

– Умер.

Платон надолго запомнил лицо Андрея, с закрытыми глазами, с потными, вьющимися волосами на висках.

И еще Платон навсегда запомнил свой крик… Крик раненого зверя – не его, не Платона, а чей-то чужой, который он услышал как бы со стороны.

Он и сейчас слышал этот крик. Так никогда больше не кричал он в своей жизни. За все прошедшие годы!

Он сидел почти один в зале, смотрел на коньяк, и руки не поднимались налить его в рюмку. В груди бешено колотилось сердце, но голова была странно ясна и будто подмороженная. Мысли словно застыли в его голове…

«Андрея – нет! И больше никогда не будет! Кончилось… что-то кончилось… Он навсегда теперь будет один…» – медленно осознавал Платон. И чуть кивал головой в такт своим словам.

– Молодость… Легкость… Праздник – кончился! Он выпил рюмку коньяка и вдруг резко успокоился.

Словно размякли все натянутые мышцы. И он повторил вслух:

– Праздник закончился! Детство, юность, молодость… Прошли. Ушли вместе с Андреем! Прощай… Андрюха.

Он выпил еще рюмку, и ему захотелось плакать. Он закрыл глаза, но ресницы его были сухи, так же как сухо, пусто и ветрено было в его опустевшей, казалось ничего не чувствовавшей душе.

…Платон Васильевич жестом попросил проходившую рядом стюардессу еще стакан вина.

– И лед! – добавил он ей вдогонку.

Почему он вспоминал о смерти Андрея Тодлера именно сейчас? Притом так остро, так близко? Может, это был какой-то знак для него, для Платона Васильевича?

Мало ли людей близких, очень близких – мать, отец, другие ближайшие люди ушли из жизни за это время. Но душа уже как-то привыкла к их уходу, жизни без них.

Платон Васильевич почувствовал себя нехорошо, зависимо от той давней смерти. У Андрея уже есть взрослые двое внучат – девочка и мальчик.

Каким бы он был сейчас? Обрюзгший, полысевший? За те последние два года, он сильно сдал, как-то внутренне опустился. Стал много пить… Один! Да и смерть его была связана со спиртным… Так, во всяком случае, было написано в медицинском заключении: «Смерть от передозировки этилового спирта».

Платон Васильевич с еще одним близким приятелем получили заключение в больнице и, прочитав его, посмотрели друг на друга и молча разорвали бумажку.

Они последние месяцы редко виделись, почти не работали вместе. Так… доделывали старые, начатые когда-то работы. Потом заканчивал их Платон. Внедрял, добивался их воплощения, был тараном. Андрей Тодлер молча присутствовал на всех заседаниях, кивал головой, делал серьезное лицо… часто оборачивался к окну, и тут Платон Васильевич видел слезы на его глазах… Он был благодарен Платону – он словно еще жил в этих старых их работах и невольно радовался, что они находили свое воплощение. Но дальше, оставшись один, Андрей был пуст… Растерян… На грани распада…