Канун - Михаил Зуев

– Для начала – добрый шираз из Лемоны. Коста-су прислали сегодня.

– Правильно, Марулла! Будем худеть!

– Я – буду, а тебе худеть совсем не обязательно. Поэтому для тебя у меня сегодня пирог-медовик.

– Марулла, ты балуешь. Я уже вчера объелась!

– Ничего, милая, тебе только на пользу. Андрюша спит?

– Ой, без задних ног.

– Я сегодня, пока ты по фермам ездила, к нему заглядывала несколько раз. Сидит перед этим своим телевизором, съежился весь, лупит по клавишам, сигаретой в пепельницу не попадает, весь стол в пепле. Я ему – иди, поешь…

– Ой, Марулла, да какое там!.. Его за обеденный стол не загонишь! У них запарка – правки вносили, половина правок не прошла, теперь переписывают. Завтра опять править будут.

– И что, так и не ел сегодня?

– Ну уж нет, со мной так не будет. Я в него час назад полцыпленка с салатом все-таки впихнула – за маму, за папу, вроде того! – рассмеялась Кадри.

– А я наоборот, – Марулла вздохнула, – если дел много, да еще и нервы, так ем и ем, и остановиться не могу. А ты, Кадри?

– Я? Я предпочитаю выпить. И с нервами, и без. За тебя, Марулла! – Кадри отпила из бокала с ширазом. – Костас тоже ушел на боковую?

– Да, замотался мой медвежонок. Уложила, в лобик поцеловала.

– Сказку рассказала?

– Не успела, заснул как младенец.

Кадри залезла в карман штанов, достала сигареты, спохватилась:

– Можно?

– Да кури, кури, что ты спрашиваешь.

– Слушай, Марулла, а сколько Костасу лет?

– Ой, не надо о грустном. Шестьдесят семь.

– А тебе?

– Пятьдесят – два месяца как было.

– Юбилей…

– Глаза бы мои этих юбилеев не видели!

– Марулла, да ты чего?!

– Ничего. Я дни рождения после сорока перестала отмечать. А теперь хочу вовсе перестать их замечать.

– Почему?

– Кадри, доживешь – сама узнаешь.

– Прости, я не хотела.

– Да за что же тебя прощать? В каждом возрасте сходят с ума по-своему. Дай мне тоже.

Марулла прикурила, глотнула чаю, отставила чашку в сторону и потянулась к своему бокалу шираза.

– Хорошее вино… – протянула Кадри, смакуя напиток.

– Мне лемонский шираз больше всех местных нравится. Там земля особая. Он не сладкий у них получается, а терпкий. Душистый такой.

– Марулла, я тебя спросить хочу.

– Спрашивай.

– А как ты с Костасом, ну…

– Как познакомились?

– Ну да. У вас же разница в возрасте какая…

– А, ты об этом? Я ее и не чувствую совсем. Если бы еще не болел мой медвежонок… Я же родилась здесь, в этом доме. Нас у родителей двое – я и младшая. А тут война. Я войну не помню, мне лет шесть было. Только помню, отец все возле приемника сидел, да люди какие-то у нас в доме собирались – отец говорил, многие потом в ополчение ушли.

– А отец?

– Он старый уже был, куда ему… Ну и вот – Костас. Костас в Фамагусте жил, с женой. Мальчишка совсем еще. Жена в положении у него была. В августе, когда большая война кончилась, они с женой решили уехать с турецкой территории. Отправились в дорогу. По пути попали на патруль. Уж не знаю, что там было – Костас не говорит.

– Что, за столько лет и не сказал?

– Нет, говорит, не лезь. Ну и вот. У жены в дороге кровотечение случилось. Ребенок погиб. А пока добрались, у нее сепсис – и за три дня не стало ее. Получается, Костас уходил из Фамагусты с женой и ребенком, а пришел вдовцом и круглым сиротой.

– Жуть какая!..

– Эх, Кадри… Война короткая была. А горе от нее до сих пор длинное.

– А Костас в армии не служил?

– Так его не взяли, у него же этот, как его… врожденный вывих бедра, коксартроз.

– А-а, понятно.

– У него брат старший служил.

– Воевал?

– Воевал. Пропал в первые два дня без вести. Не он один такой. Пропавших была почти тысяча.

– А что с ними стало?

– Да кто ж его знает. Может, подстрелили в ущелье. А может, гусеницами танков размололи. На войне люди звереют.

Марулла замолчала.

– Ну и вот, отец взял Костаса к нам на работу. У нас работников было человек двадцать – ферма большая. Все местные, один Костас пришлый. Он механик хороший, и водитель, и электрик, и сварщик – работы ему всегда было много. А я его привечала. Мне двенадцать, а ему почти тридцать. Он добрый очень был. Любил ножичком фигурки вырезать – обезьян, лошадей, других всяких разных зверей. Научил меня выжигать по дереву. Бывало, вечером сядем во дворе, он фигурку вырежет, мне отдает. А я беру прибор для выжигания – глаза делаю, шерсть, тени разные навожу. Малыши наши фигурки очень любили – мы их потом раздаривали, ничего себе не оставляли. Давай выпьем, что ли!

Выпили.

– Я его почти как за отца почитала. Он же не намного был папы моложе, может, лет на семь-восемь. Спокойный такой, глаза лучистые. Неуклюжий, как медведь, – походка-то из-за хромоты неправильная, вот я его медвежонком про себя и окрестила. А потом папа умер. Мне семнадцать было.

– А что случилось?

– Сказали, пневмония какая-то. Быстротечная. Три дня – и всё. Вот представь. Нас в доме – мама, я и сестра совсем мелкая. И хозяйство – две фермы, оливковые рощи, маслобойня, животные разные. Как с этим справиться? Ну, мама Костаса попросила, чтобы стал управляющим. Он не отказался.

– А женщины у него были?

– Нет. Никого.

– Так и никого?

– Так. Только работа и спать домой. Всё. Ничего его больше не интересовало.

– Ну, и дальше что было?

– Дальше? Мне семнадцать. Как-то раз он к нам домой пришел – бумаги какие-то принес. Усталый такой, лицо серое, осунувшееся. Вечером дело было. Спрашиваю: ты ужинал? Нет, головой мотает. Садись, говорю. Ну, сел. Я всего, что было, ему положила. Он сидит, ест – тихонько так, скромно. Я на него смотрю – а он такой родной. Я и говорю: женись на мне.

– А он чего?

– А ничего. Доел, поблагодарил и ушел.

– А ты?

– А я вздохнула да пошла посуду мыть. А наутро он приходит такой, нарядный – это значит в новой рубашке, у него одна такая была, – приходит и говорит: Марулла, выходи за меня. Я – «выйду».

– Так тебе же семнадцать?

– И что? У нас можно с шестнадцати, если причины.

– Какие?

– Ну, веские.