Европа между Рузвельтом и Сталиным. 1941–1945 гг. - Михаил Мягков

Польские дела вызывали все большее неудовольствие у тяжелобольного президента США. Прежде всего, он понимал, что общественное мнение в самой Америке изменит свое отношение к ялтинским договоренностям (да и к нему самому), если Польша окажется целиком под влиянием Советского Союза. Несмотря на то, что согласно опросу, проведенному сотрудниками «Принстон пулл», «удовлетворение» американцев сотрудничеством в рамках Большой тройки ко времени встречи в Крыму сильно возросло (с примерно 50 % респондентов в январе до двух третей всех опрошенных в феврале), в обзоре, подготовленном в Госдепартаменте США к 7 марта 1945 г., говорилось, что «разрешение польского вопроса остается главной целью для критики»310. Еще одним тревожным звонком для Рузвельта были данные о том, что только 15 % американцев были убеждены в том, что Объединенные Нации смогут предотвратить будущие войны311. Активно настаивал на ужесточении западной позиции в вопросе о польском правительстве и У. Черчилль, осуждавший в своих посланиях как линию «люблинских поляков», так и позицию Москвы. Дальнейшие перспективы развития ситуации вокруг Польши оставались до конца неясными, но потенциально тревожными. Рузвельт мог опасаться распространения просоветских настроений в Западной Европе и угрозы как американскому, так и английскому влиянию на большей части континента. Советский Союз, объединивший в своем блоке многие европейские страны, оказался бы в ближайшей перспективе недосягаемой экономической и военной силой, имеющей огромные сырьевые ресурсы и переключившей в свою орбиту важнейшие магистрали мировой торговли. Такой вариант мог отбросить Америку на десятилетия назад в своем историческом развитии, возвратить ее к статусу, который она имела в середине XIX века.

Что мог противопоставить Рузвельт такому гипотетическому развитию событий? Военные меры были за пределами разумного анализа. Силовое давление было неприемлемо как по причине огромного авторитета освободительной Красной армии в мире, так и исходя из реальных и взвешенных оценок американских начальников штабов, предупреждавших в начале 1945 г. о том, что США не могут выиграть войну с СССР по причине превосходства советских вооруженных сил. Начальники штабов в подготовленной ими памятной записке отмечали необходимость избегать ситуации раздела Европы на зоны влияния и не соглашаться с действиями в этом направлении британцев или русских312.

Но, как уже отмечалось, у Рузвельта были свои козыри, равно как и методы, которыми он мог оперировать в деле защиты западных (главным образом американских) интересов на континенте. Прежде всего, он считал необходимым добиваться от Сталина выполнения Ялтинских договоренностей, как их понимали в Белом доме, оказывать меры дипломатического давления в этом направлении, чередующиеся с обещаниями помощи в послевоенной реконструкции и напоминаниями советскому лидеру о важности следовать духу и букве «Декларации об освобожденной Европе». Признанием ведущей – наряду с Британией и самими США – роли СССР в будущей Организации Объединенных Наций, ослабить опасения Москвы за свою безопасность и воспрепятствовать созданию на ее границах жесткого пояса просоветских государств. Президент мог рассчитывать и на фактор времени, который в послевоенный период должен был усилить экономическую мощь Америки и западноевропейских стран по сравнению с СССР и странами Восточной Европы. В качестве идеологической поддержки своей будущей политики на континенте Вашингтон и Лондон имели возможность мобилизовать общественное мнение в большинстве стран мира против неуступчивого поведения Москвы. Наконец, в запасе у Рузвельта оставалось еще не испытанное, но по прогнозам самое разрушительное из всех боевых средств, известных до той поры в истории, – атомное оружие, которое ускоренными темпами разрабатывалось в американских лабораториях. Одно только осознание силы подобного рода оружия заставит задуматься любого оппонента Америки, рассуждали «ястребы».

Нет свидетельств, чтобы посол США в Москве был знаком в деталях с успехами производства в его стране атомного оружия – деталями «Манхэттенского проекта». Но к концу марта он, видимо решил, что Америке пора более решительно обратиться к имеющимся у нее очевидным рычагам давления на Советский Союз. Его оценки политики Москвы ужесточились, а рекомендации относительно американской линии в вопросах взаимодействия с СССР напоминали скорее призыв к пересмотру всего характера советско-американских отношений. Собираясь уведомить в специальном послании государственного секретаря о своем видении разворачивающихся событий, он, несомненно, имел в виду, что его аргументы и выводы привлекут внимание тех, кто считал необходимым жестко отстаивать интересы США в Европе. Возможно, он рассчитывал, что они дойдут до президента Рузвельта и в той или иной степени будут им одобрены. Документ, который Гарриман подготовил 21 марта, по неизвестным пока причинам отправлен не был, однако спустя две недели, 4 и 6 апреля, он послал телеграммы госсекретарю, где изложил практически те же взгляды на ситуацию и просил срочно принять его в Вашингтоне для детального объяснения происходящего и волнующих его проблем с целью изменить политику Белого дома. Оказаться в Вашингтоне и выступить перед представителями Государственного департамента Гарриман смог 20 апреля, но случилось это уже после смерти Рузвельта. Имеет смысл привести здесь некоторые выдержки из проекта послания Гарримана от 21 марта 1945 г., поскольку они ярко отражают динамику его позиции в отношении СССР со времени окончания конференции в Крыму:

«Советы отреагировали на Ялтинскую конференцию достаточно необъяснимым образом, – писал Гарриман. – Возможно, они полагают, что, следуя твердой линии по отношению к нам, они могут получить то, что они хотят… Советы осознали то важное значение, которое мы придаем Сан-Францисской конференции, и используют этот факт, чтобы добиться от нас выгодного им представительства в польском правительстве… Еще один пример – это Румыния… Несмотря на условия перемирия с ней и “Декларацию об освобожденной Европе”, русские собираются действовать там так, как они действуют, исходя из их предвзятых планов. В Болгарии схожая ситуация, и я думаю, что события в Югославии будут развиваться в том же направлении…

В прошлом мы склонялись к мнению, что когда Советы занимают позицию, противоположную нашей точке зрения, это свидетельство их подозрительности, и если мы покажем им свою дружескую расположенность и желание сотрудничать, то от них также можно ожидать большего взаимодействия. Теперь же мне кажется, что наши дружественные знаки были интерпретированы Советами как знаки нашей слабости и укрепили русских во мнении, что они силой могут заставить нас принять их программу. Когда мы показывали намерение быть твердыми, Советы начинали действовать произвольно, не гнушаясь оскорбительными выпадами. Их ответы на наши ноты в румынском вопросе – один пример; их поведение в случае переговоров в Берне – другой…

Я полагаю, – продолжал Гарриман, – что пришло время полностью переориентировать все наше отношение и все наши методы в ведении дел с советским правительством… Если мы не хотим получить в ХХ веке новое вторжение варваров в Европу, последствия которого скажутся в дальнейшем и на Востоке, мы должны найти пути сдержать советскую политику господства. Я еще верю, что мы имеем возможность разрядить ситуацию, если мы перейдем к хорошо продуманной и сильной политике. Если мы ее адаптируем, то мы должны быть готовы к жестким решениям, но если мы этого не сделаем сейчас, то боюсь, потом будет слишком поздно. Относительно протоколов по ленд-лизу я предлагал в своей недавней телеграмме, чтобы мы отдавали предпочтение запросам наших западных союзников, – если это необходимо, за счет Советов.