Сестры зимнего леса - Рина Росснер

– Святая кровь?

– Можешь ли ты оборачиваться, Либа? Ты медведица или обыкновенная девчонка? – прямо спрашивает Альтер.

Судорожно сглатываю.

– Мы видели, что произошло в Кишинёве, – добавляет Рувим. – Дубоссары – на очереди. Мы хотим сразиться с гоблинами и очистить от них леса прежде, чем пожар докатится до Купели.

– Гоблины? – шепчу я, как наяву слыша матушкин голос: возможно всё, Либа, знай, иногда люди – совсем не то, чем они кажутся. – Могу ли я вам доверять? Я же вижу вас второй раз в жизни. Ваши откровения больше смахивают на сказки, – фыркаю.

– Альтер не мишуге, Либа. Он говорит правду.

– Ц-ц-ц! Сколько вопросов! – кривится бородач, качая головой. – Или ты действительно думаешь, что только во снах бывает морковка величиной с медведя?

– Ладно, не хотите объяснить толком, не надо. Согласна, фрукты, вероятно, заколдованы, а фамилия братцев очень похожа на слово «гоблины». Но они же не гоблины! Быть того не может!

– Сказками да байками только детишек перед сном потчуют, – хмыкает Альтер, махнув рукой. – Не будь такой простушкой. Лебеди и медведи, превращающиеся в людей, тоже сказки?

С этими словами он направляется прочь.

– Постойте! – кричу ему вслед.

Рувим, подойдя ко мне вплотную, принюхивается точь-в-точь, как делал тятя.

– Альтер, думаете, это возможно?

– Угу, ойфен химмел а ярид. Когда на небесах ярмарку устроят, – ворчит тот. – Нет, Рувим, не трать время.

– Да о чём вы?! – из глаз текут слёзы.

– Не реви. Обещаешь не убегать, если мы тебя развяжем? – спрашивает Рувим.

– Брось, Рувим. – Альтер принимается собирать вещи. – Пустое всё это, варфн аройс.

– Ничего обещать не буду, – бурчу я.

– Ну, как знаешь, – вздыхает Рувим. – Тогда идём, Альтер. Переночует в лесу, может, и образумится.

– Немедленно развяжи меня, а брох цу дир![61] – ору на весь лес.

Спохватившись, Альтер возвращается, суёт мне в рот кляп и, склонившись к самому моему уху, произносит:

– Ни смехом, ни проклятьями мир не переделать, йента. Лучше заткнись.

От него мерзко несёт перегаром. Вскоре парочка скрывается за деревьями.

Кипя от гнева, пытаюсь перетереть верёвку. Что самое обидное, эти двое до ужаса напоминают мне тятю. Неужели он и вправду теперь ребе? Не хочу переезжать в Купель. И мужа-медведя не желаю! Кстати, про лебедей-оборотней им известно. Да ещё эта байка про гоблинов… Скверно пахнет. Как бы добраться до ножей, если те, конечно, ещё у меня? А револьвер? Нашли они его или нет? Ёрзаю, стараясь определить, на месте ли оружие. Кажется, нету. Злость не отпускает. Я и не собираюсь успокаиваться, наоборот: закрываю глаза и позволяю зверю взять верх. Хоть бы удалось вырастить когти. Тогда я порву верёвку в клочки.

Призываю сгусток мощи, пульсирующий внутри, и облекаю его холодным чёрным гневом, похожим на ревущий Днестр, вскрывшийся ото льда. Сила так и бурлит во мне. Потом нахожу голод. Это несложно, голод всегда со мной, он неутолим. До меня доходит, что, пытаясь сопротивляться зверю, я попусту тратила время. Не надо сопротивляться. Я не желаю торчать привязанной к дереву. Не желаю иметь ничего общего ни с этими людьми, ни с заколдованным лесом. Не желаю быть связанной с Ховлинами, похитившими мою сестру. Даже к Довиду не желаю привязываться. Я хочу быть свободной!

Позволяю злости вволю поклокотать, а затем гоню её по всему телу. Особенное внимание – рукам. Я превращаю злость в силу.

И обнаруживаю, что я по-своему могущественна и знаю, чего хочу. Меня так поглотила забота о других, что я забыла о себе. Что же, мой час настал. Я стану зверем, которого бежала.

Пальцы зудят. Зуд напоминает покалывание от онемения, но он куда резче. Зажмуриваюсь, стараясь не думать о плохом. Соберись, Либа, сосредоточься… Как там говаривал тятя? Нужда железо ломит? И в эту минуту я понимаю, как мама его освободила! В час великой нужды ты можешь стать кем угодно…

Боль в пальцах становится невыносимой. Это хорошо. Свобода близка. Когда начинает казаться, что пальцы вот-вот сгорят, или отвалятся, или превратятся в ледышки, навсегда утратят чувствительность, я ощущаю, как кожа раздвигается, и из-под неё вырастают когти. Ура, получилось! От боли хватаю ртом воздух, потом издаю рёв. Извернувшись, скребу когтями по коре. Верёвка лопается, и я ничком валюсь на землю.

Ноги всё ещё привязаны к дереву. Протягиваю руку, чтобы полоснуть по путам, и взвизгиваю от неожиданности. Это не мои руки! Прежде у меня не было ни густой тёмно-бурой шерсти, ни агатово-чёрных острых когтей. Слышу позади шаги.

– Так-так-так, – говорит Рувим, присаживаясь рядом на корточки, и убирает с моего лица прядь волос.

Изменились, оказывается, одни руки.

– Не прикасайся ко мне! – кричу.

Он берёт мою уродливую лапу в свою ладонь. Уже хочу полоснуть и его, но вижу, что мужская рука легко и безупречно превращается в медвежью лапу.

На сей раз взвизгиваю от страха.

– Тише, – шепчет он, – не бойся, Либа, всё хорошо. Альтер, развяжите ей ноги. Я её держу.

Верёвка ослабевает. Вскакиваю, намереваясь бежать.

– Ещё чего! – Рувим хватает меня, крепко прижимает к себе. – Куда это ты собралась в таком виде?

Он много крупнее и сильнее. Сколько ни дёргаюсь, всё напрасно, он ни на вершок не сдвинулся. Рувим так меня сжимает, что трудно дышать. Решаю схитрить, притворившись, что смирилась, а там видно будет.

Рувим попадается на уловку и слегка разжимает лапищи. Рванувшись изо всех сил, пытаюсь ударить его ногой и зацепить когтями, но он успевает вновь притиснуть меня к себе. Ну и мощь! Наверняка потом синяки останутся. Мне его не одолеть. Я бессильна. Как же я его ненавижу! Ненавижу всех и вся. Ховлинов, укравших мою сестру. Родителей, бросивших нас на произвол судьбы. Довида, утверждающего, что любит меня, и который непременно разлюбит, стоит ему увидеть, какая бестия прячется под моей шкурой. И себя ненавижу за то, что не могу спасти Лайю. Да что там Лайю, я и себя-то не в состоянии спасти.

– Тихо, Либа, тихо, – говорит Рувим мне на ухо, – всё хорошо.

Голос его непереносим. Ненавижу! Внезапно силы оставляют меня.

– Пойдём к костру, Либа. Альтер, плесните-ка ей чего покрепче.

Тот что-то буркает в ответ. Мотаю головой. Я сломлена. Рувим опускает меня на землю. Хочу вытереть мокрые щёки и обнаруживаю, что когти никуда не делись. От этого слёзы начинают течь в три ручья.

– Ничего-ничего. – Рувим достаёт платок и вытирает мне лицо.

Его руки уже человеческие, гладкие и розовые.