Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Слышно было, как подъехала машина, свет фар метнулся по потолку. Хлопнули дверцы. Я встал и выглянул в темень. Это был фургон с высокой закрытой будкой и зарешеченными окошечками. Мотор его работал, ровно гудел. В коридоре раздалось уверенное топанье сапог, неясные голоса, грубый стук в чью-то дверь. У меня в локоть вдруг начало отдавать, свело пальцы. Я с трудом разжал их, но они словно сами сжались, стиснулись в кулак — и хр-ряп по подоконнику! Широкая каменная плита треснула, а отвалившийся кусок рухнул мне под ноги. Потом я зачем-то указательным пальцем ткнул в середину стола, пробил насквозь, поднял стол на пальце и задумчиво покрутил немного. Что-то окреп я здесь значительно. Слез с печи?

— Илья! — раздался задушенный жалобный крик в конце коридора. — Илья! Иль…

Я бросился к двери, толкнул, и она упала, слетев с петель. Коридор был пуст. Я нагнулся и подобрал оторванную с мясом пуговицу-клубничку от Викиного халатика. Внизу взревел мотор, я выбежал под дождь в тапочках — фургон с погашенными фарами, расшвыривая грязь, рванул с места. Я догнал его в прыжке, вспрыгнул сзади на металлические ступеньки, вцепился в поручни. Зарешеченное окошечко будки находилось прямо перед моим носом, но было изнутри закрыто шторкой и разглядеть ничего не удавалось. Дождь хлестал в лоб, лупил в спину, заливал уши. Я держался одной рукой, а другой протирал очки. Ехали недолго. Разрезая лужи, как волны, фургон пронесся под мостом, свернул налево, проскочил несколько пустынных, с выключенными бережливо фонарями, кварталов и влетел во двор знакомой уже колбасной фабрики вблизи Гемайнда. Широкие ворота сразу бесшумно сомкнулись за нами. Фургон, теперь уже медленно, вкатился в тускло освещенный ангар. Я соскочил с подножки и присел за ржавыми дырявыми бочками в углу ангара. Из бочек несло тухлятиной, что-то там настырно, джим-хокински, копошилось. Я не видел, кого выволакивали из будки фургона, сколько там было этих несчастных, но уже примерно представлял себе их участь, да и свою тоже. И зубы мои ныли все сильней и сильней, такое впечатление, что они росли, прорывались.

В ангаре наступила тишина. Я выбрался из угла и увидел, что часть стены отъехала вбок и оттуда идет свет — это был проход прямо в цех, на рабочие места. Я осторожно завороженно смотрел. Все, все они были здесь — и бельмастая Полина, и мордастый коротконогий жлоб Лева, и дебиловидные Сеня с Еленой, и все остальные баракки. Они трудились. Перетаскивали из холодильников мерзлую мертвечину, зацепляли крючьями, грузили на тележки. Тщательно выгребали из печей пепел, ссыпали в ведра и выносили во двор удобрять клумбы с жирными цветами. На этой колбасной смерть-фабрике строго следили за качеством — все выбракованные, больные, безусловно, сжигались, а в дело шли только отборные, откормленные чесночком. Надсмотрщиков не было видно, да они и не требовались — тут были все свои, полезные. Звучала нечеловеческая музыка, шеоловы арфы.

Внезапно толстая броневая плита скользнула на место, и проход закрылся. В спину между лопаток мне уперся ствол, и не раз слышанный уже равнодушный холодный голос прошелестел:

— Са-ам прише-ел… Говорили же, что не уйдешь…

Я медленно повернулся. Вот и Надсмотрщик. Стоявший передо мной был в защитном шлеме с опущенным дымчатым забралом, в пятнистой зеленой форме и высоких шипастых ботинках. Черный злой зрачок бластера смотрел теперь мне в переносицу. Пятнистая тварь кончиком ствола, развлекаясь, зацепила на моей шее цепочку с магендавидом, дернула, но святынька выдержала. Жаба засмеялась под шлемом:

— Бедняжка… Спасатель… Вымок весь. Мог бы и внутри доехать.

Ствол толкнул меня в грудь:

— Ну, пойдем, пойдем, мой милый юде. Сначала измерим рост, узнаем вес. Потом тебе вырвут ногти, нельзя, чтобы они попадались в доброй немецкой колбасе, это не есть хорошо…

Зубы, казалось, выскакивали у меня изо рта. Рот заполнила желчная горькая слюна. Рука моя вдруг стремительно рванулась вперед, пальцы обхватили ствол и, сжав, расплющили его. Я легко вырвал бластер и прикладом несильно ударил по дымчатому пуленепробиваемому забралу. Надсмотрщик молча упал, приклад пробил шлем насквозь и вышел через затылок. Я выдернул этот окровавленный кол и ногой откинул забрало. Крошево и месиво вместо лица, распахнутый застывший синий глаз… Вика. Знакомый голос. Печенье робко принесла. Бритоголовый монстр, диббучка, брунгильда-анидаг. Наверное, многих и многих до меня…

Зубы взвыли. Я ударил растопыренными пальцами в бронированную дверь, ведущую в цех, пробил ее, как фольгу, и раздирал дыру, комкая и отшвыривая тяжелые куски с зазубренными краями. Потом просто выбил плиту коленом и вошел, взревев, шаркая тапочками. Запомнилось, как хрустели хребты у меня под тапком, как рушились, проваливались стены, оседал, обваливался потолок…

Очнулся я в своих чертогах, в бараке, лежащим на кровати. Старенький доктор Коган сидел рядом на стульчике и протирал ваткой место на моем предплечье, куда только что сделал укольчик.

— Оклемались? — добродушно обратился он ко мне.

— Что со мной было-то? — слабо спросил я.

Говорить было трудно, язык не ворочался, тесно ему было как-то.

Доктор успокаивающе объяснил:

— Они вам, начальнички, когда коронки у вас в Социале выдирали, по небрежности зубы дракона посеяли, занесли. Злаки зла! Ну, а «голем»-дискета у вас во лбу с рождения… Такой компот ананасный получился! Развалили вы им там все, теперь пока-а снова соберешь… Вот вам и хваленый их порядок!

— Лису в развалинах не видели, не выбегала? — обеспокоенно спросил я.

— Песца им в дышло! — засмеялся доктор. — Не возродятся уж… Между прочим, когда извлекали вас из-под руин, вы все норовили что-то на блокнотном листке написать и в гильзу затолкать. Интересно было бы, знаете ли… Бессознательные реакции…

Листок оказался зажат у меня в кулаке. Доктор с любопытством расправил смятую бумажку и вслух прочитал: «Люди, будьте таки немножко бдительны, вся немецкая колбаса — кошерная!»

— Ну, спите теперь, вам поспать надо.

Он подоткнул мне одеяло и, напевая «Я спотыкался о тела и вдаль скользил в кровавых лужах», ушел. Я улегся поудобнее, зевнул.

Хорошо, славно. Спа-ать, глаза сли-ип… сли-ипаются…

И был вечер, и будет (да?..) утро, день в Пятой. Ва-ажно… На ужин… Какой уж тут ужин, не до жиру, дожить бы до светлого завтрака.

«Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «Сволочи вы, вот что…»»

М. Булгаков, «Роковые яйца»

«Закрой глаза и смотри».

Дж. Джойс, «Улисс»

26 апреля (1 густава по новому стилю — аве, Социал!), суббота

Проснулся я потому, что мне приснился сон. И во сне меня славно огорчали (это Герцен угостил ямщика шампанским, тот насыпал туда перцу, выдул и сказал: «славно огорчило!»). Какая-то печаль припоминается, выступающие слезы, и вместе с тем — бодрящие пузырьки грядущих перспектив, дальняя дорога, теплый ночной воздух, пальмы прямо возле взлетной полосы, сразу охвативший уют возвращенья… И рыбка печеная с медом!..