Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Сам Густав встретил меня, возвышаясь посреди кабинета, выставив вперед ногу и заложив руки за спину. Грозный такой, громовержущий. Родился, видать, из головы богини. В детстве катался на пони, возившем вагонетку в душегубку. Государственный взгляд его не задержался на пришельце из варварских краев — не в шкуры одет и ладно, значит, средства на летнюю одежду можно зажилить. Густав двумя пальцами взял за краешек мое направление, просмотрел и строго гавкнул. На мою удачу тут же терлась знающая старушка, видимо, из беженок, что-то вымаливала, она перевела:

— Барин говорит, вы должны пройти врачей — терапевта и зубного, это здесь на втором этаже, и только после этого вам выдадут деньги.

Октавиан Густав опять клацнул зубами. Старушка-драгоман боязливо добавила:

— Эти деньги даются вам не просто так, вы должны будете их отработать. Вы будете обязаны ходить на отработки — с пяти утра до девяти вечера убирать мусор в общественных местах, грузить баки, причем первые восемь часов — бесплатно, зато вторые восемь часов — уже за марку в час! Это будет хорошей прибавкой к пособию. Кроме того, вы получите оранжевый комбинезон Мусорщика с широкой черной полосой и орудия труда, которые обязуетесь беречь. Из выданных вам денег вы также должны оплачивать свое проживание в Убежище и покупать моющие средства для мытья полов, раковин и унитазов. Герр Густав отныне ваш куратор, и он будет следить, как вы стараетесь. Если вы будете плохо стараться, вас лишат пособия и переселят на Аппиевштрассе. Сейчас вы пойдете к врачам, а потом обратитесь в особое окошко с нордической надписью «Kasse», где получите деньги.

Ну, деньги — я ни слова, я немею (кесеф — святое для еврея слово), я возьму. Надо пройти врачей — пожалуйста.

Вежливо отдав салют, я послушно вышел в коридор. Старушка выплеснулась вслед за мной и прицепилась (старушки — мой бич!):

— Ежели не секрет, чем зарабатывали на хлеб и зрелища в прежних жизнях? Только не лгать!

— Профессор математики в приходской гимназии, — буркнул я мрачно.

Старушка пожевала губами.

— Приемлемо… Битый… Хотя у нас придется начинать разнорабочим (вольеры чистить, лужи на арене толченым мрамором посыпать) — и, видимо, им же и заканчивать, когда покалечат. Предупреждаю — кормят на убой.

— Да пожалуйста, — сказал я растерянно. — Я не претендую…

— Сперва вы должны составить свою трудовую биографию и переписать ее десять, двадцать раз, как эпос, пока ваши смутные похождения не обретут ясной формы. Самые гадкие моменты — с красной строки! На основании этой писанины потенциальные наниматели будут решать, стоит ли им приобрести вас. В тексте надо точно указать свою профессию — бестиарий там, или кто другой, сообщить возраст, вес, рост, количество зубов, откуда привезен. Торговаться сразу не принято. Если наниматель заинтересуется вами, он позвонит или хлопнет в ладоши, и…

— Простите, — подал я голос, — я так к врачам не успею и касса закроется…

Старушка захихикала, потирая сухонькие ладошки, и в ее сморщенном рыльце все четче проступали черты ведьмы из Овира (вот на кого охоту бы организовать!).

— Слушай внимательно, — строго заговорила странная старушка. — Ты станешь маленьким, горбатым, у тебя отрастет огромный нос, как Башня Ливанская, и ты будешь убирать крючьями убоину всю оставшуюся жизнь! И никогда — слышишь, никогда — ты не увидишь ни книг, ни сугробов на солнце, а только вечный дождь, грязный барак и вонючий чулан… Лауфен!

Кинулся я бежать со всех ног и по лестнице в коврах взлетел на второй этаж. Опять лианы, орхидеи, порханье какое-то, журчанье струй. Уютно! Запыхавшись, я вошел в дверь с табличкой «Arzt Angst», за ней оказалась приемная, где девушка в белом халате взяла у меня мои бумажки и усадила подождать. Репродукции дегенеративного искусства по стенам — шагаловские домишки, терезинские акварельки, «Деревушка» Хаима Сутина, «Буковый лес» Исаака Исраэлса. То есть сунули головастика в банку — и туда же набросали ракушек, кинули водоросль, создавая привычное окружение. Я выглянул в окно. Дождь шел по-божески, осторожно ступая по-над лужами худыми длинными лапами. Дрожь дождя вдруг передалась мне. Тут позвали к врачу.

Доктор Ангст занимался мной основательно. Заполнял множество листов, заносил что-то в компьютер, покрытый кожаным чехлом тонкой работы с вытисненными якорями, восходящим солнцем, головками вождей. Попутно ловко сковырнул мне прыщик на губе. Сдавив ледяными пальцами мои щеки, запихнул в рот таблеточку, от которой язык вдруг вывалился изо рта на четверть метра, и доктор свободно заглядывал мне в пасть, в неизученные глубины. Долго брал кровь из пальца, не люблю я этого дела, даже глаза закрываю. Чуть приоткрыв их, я увидел, что герр Ангст отхлебнул набуровленного из пробирки, облизнулся и продолжал давить мой палец, расширив глаза за стеклами очков, продолжал высасывать так, что аж жгло… Выписал мне кучу рецептов, направление к патологоанатому, пробормотал «Апотек, апотек», то есть получить в аптеке, и, как мне показалось, с сожалением — отпустил, так и не впившись в горло.

Потом меня повели в соседнюю камеру с надписью «Zahnarzt Entsetzen». Там ждало множество жутко позвякивающих блестящих инструментов. Зубной врач Энтзетцен, уколов меня в щеку грязноватым шприцем, назойливо и долго ковырял в зубах, ругаясь на средневерхненемецком, постукивал, переставлял, безнаказанно выдирал и утрамбовывал. Наконец, сомкнул мне челюсти и, отдуваясь, достал искусно выделанный кожаный портсигар с вышивкой «Привет с Аушвицу!» Неужто еще «козьей ножкой» будет работать, мелькнула ужасная мысль. Но доктор, оказывается, уже закончил труды и просто закурил что-то, пахнущее жженой костью. Выплюнул я кровавую слюну в металлическую чашку на длинной ножке и, пошатываясь, ушел. Отстрадался!

Держась за обе щеки и сплевывая на пол, доковылял до кассы. Бесцветноглазая кассирша с насурьмленными бровями сидела за стеклом и изучала результаты обследования меня. Еще раз пытливо взглянула — не лишаястый ли, и просунула в щелку четыре синих бумажки, на которых была сова Афины, и четыре же тяжелых серебряных монеты-пятака с изображением галеры. Итого 420 рейхстетрадрахм. Мало. Думаю, что в желтых окнах засмеются.

— Ваши увлечения?

— Отныне — собираю марки.

Опять вышел в мокрядь и сырость. Хорошо хоть, что старая нюрнбергская кожанка, пусть и на ребьем меху, оказалась с капюшоном, а то неприятно, когда дождь стучит по голове. Вот хлынуло-то как, барабанит! С детства приучают смеяться над Беликовым, а ведь он просто не по-русски практичная, предусмотрительная личность. И Кьеркегор всю жизнь ходил с зонтиком и писал о трудности быть индивидуумом, когда так и тянет слиться в единый неразумный организм.

Вон как льет. Побредем, что ж делать. С такими деньжищами за пазухой — прямая дорога в орден отцов-францисканцев. Смотреть из-под нищего капюшона, как в готическое окно, что-то такое у Честертона.

Неподалеку от ратуши увидел вывеску «Altstadt — Apotheke», толкнул мелодично звякнувшую дверь, вошел, отряхиваясь. Владельца заведения звали Ежи Лешек. Об этом говорила черная пластиковая табличка над нагрудным карманом его белоснежного халата. Внешность отталкивающая — какая-то арийская помесь. Откормленный, с розовой лысиной и гладко прилизанными редкими светлыми волосенками, он стоял за прилавком, облокотясь на компьютер, в окружении вращающихся стеклянных шкафов с лекарствами и листал глянцевый журнал с рекламами пипеток против заражения сифилисом от евреек. Сладко улыбнувшись, он взял рецепты и благоговейно вчитался, что там паны из Большого Дома от него требуют. Тут же одним пальцем пощелкал на компьютере и направился в заднюю комнату. Я слышал, как он толок там в ступе, переливал с бульканьем, и вскоре вынес пузырьки и коробочки таблеток. Объяснил мне на пришепетывающем русском, что вот это — перед сном, этим стены обрызгаете, а уж если не подействует, тогда на рассвете (с опаской) — вот это…