Сентябри Шираза - Далия Софер

— А где мама? — спрашивает он.

— Не знаю. Наверно, убирается. День и ночь дезинфицирует все вокруг, мебель спиртом протирает.

На тумбочке у кровати старика бутылочка виски, рядом фотография Исаака в рамке — ему лет девять, он прислонился к стволу пальмы перед их домом в Хорремшехре.

— Мать наводила порядок в кладовке и нашла твою фотографию, я попросил поставить ее сюда. — Старик улыбается, обнажая беззубые десны. Сентиментальным стал на старости лет.

При виде фотографии Исаак испытывает смешанные чувства: в детстве отец не баловал его вниманием. Почему, хочется ему спросить, почему сейчас, когда они вот-вот расстанутся?

— Какой прелестный мальчуган, — замечает Фарназ.

— Да, прелестный, — говорит старик. — Только нравный. А уж какой отчаянный был. Однажды чуть дом не спалил…

Господи, думает Исаак, опять! Из всего его детства отцу запал в память именно этот случай, его он чаще всего вспоминал.

— Как-то он сколотил во дворе маленький домик, — эту историю отец рассказывает уже в который раз, но всегда так, будто впервые, — стал в нем спать, делать уроки, даже готовил себе там. Ну и однажды домик загорелся, огонь едва не перекинулся на наш дом. Мать тогда заставила его вернуться, жить со всеми. Ну а мне-то что — какая мне разница.

Исаак вспоминает съемный домишко в две комнаты в конце немощеной улицы — на веревках развешено белье, бурая краска на стенах от сырости пошла пузырями. Первые пять лет своей жизни он спал в одной комнате, родители — в другой. И хотя семья росла, жили они все в тех же двух комнатах — чтобы дать место младшим, приходилось тесниться, так что бесплодие матери, причиной которого стал сифилис, даже облегчило их жизнь. Он вспоминает, как спал с Джавадом и Шахлой в одной кровати, как ночью они, все трое, переворачивались одновременно — ни дать ни взять слаженая танцевальная труппа. Летом ночи стояли душные, влажные — мокрые от пота, они старались не касаться друг друга.

— Почитай мне стихи, — говорит старик.

— Стихи? Какие?

— Не знаю… Какие хочешь. Раньше ты знал много стихов. Как же ты мне действовал на нервы этими своими стихами! А теперь у меня есть время послушать стих-другой в ожидании, когда Господь призовет меня.

«Не мни, что венец твой превыше всего, — начинает Исаак. — Что жизнь добродетельная легка».

Отец закрывает глаза. Он задремывает, голова его падает набок, беззубый, безвольный рот открыт. Исаак продолжает читать, хотя видит, что отец его не слушает. «От врат монастырских до кабака — всего ничего»[65]. Он оглядывает комнату, смотрит на отцовские зубные протезы с розовыми, совсем как настоящие, деснами в стакане с водой, на фотографию отцовской матери, еще молодой: ее сняли до того, как отправили в швейцарскую клинику, на шерстяной халат, который она прислала сыну из санатория в Альпах, а к нему приложила записку, где пояснила, что в таких отдыхают пациенты, еще не совсем лишившиеся ума. С тех пор, едва отец возвращался домой, как тут же облачался в халат. Даже летом не расставался с ним — сидел у окна, обмахивался журналом, со лба его тек пот. Исаак считал отца упрямцем, не способным мыслить здраво: чем не ребенок, который отказывается снимать карнавальный костюм, хотя праздник окончился. Взаимная неприязнь приводила к молчаливому противостоянию, и только когда отец приносил им подобранный на улице дырявый мяч или безрукую, безногую куклу — какие-никакие, а все подарки, — дети подбегали к отцу, целовали ему руку. Однако добрым отец бывал редко, а наказывал часто: порол, если он забывал убрать молоко в ледник, выгонял ночевать на улице, если слишком громко смеялся. Из-за отцовских вспышек гнева ни мать, ни дети не знали покоя, жили как на вулкане.

Исаак вспоминает: когда ему исполнилось двенадцать, отец обещал повести его на спектакль, который давала театральная труппа из Тегерана. Пришел отец по обыкновению поздно, от него несло араком. Когда они добрались до театра, двери уже закрыли, изнутри слышались взрывы смеха, аплодисменты. Привратник — в свое время отец с ним повздорил, а стычки у отца случались чуть ли не со всеми, с кем его сводила жизнь, — отказался впустить их. Пока отец клял привратника, Исаак прислушивался к звукам, доносящимся из-за закрытых дверей, — грандиозное зрелище ему так и не довелось посмотреть.

Теперь же он видит в отце не деспота, а немощного старика, размягченного болезнью, так и не пережившего утрату матери, которую у него отняли в раннем детстве. Он смотрит на фотографию — эта поразительной красоты зеленоглазая, черноволосая девушка сошла с ума. Ни одного более позднего снимка нет, так что никто не знает, как с ней обошлось время. Она состарилась в изгнании, в безвестности, дыша холодным, свежим воздухом Альп, так непохожим на жаркий, влажный воздух ее родного Абадана.

Исаак думает об отъезде, понимает, что он неизбежен. Он тоже обречен состариться в изгнании, дышать незнакомым, неприветливым воздухом чужой страны. Не исключено, что о последних его годах ничего не будут знать. И через несколько десятков лет его потомок, который народится еще не скоро, наткнется на фотографию, где он сидит в чайной или гуляет вдоль моря, и спросит: «А это кто?» И кто-то прищурится, всмотрится и ответит: «А, это? Это Исаак Амин, тот самый, искусный ювелир, он сумел выбраться из нищеты, но под конец потерял все».

Привалившись к стене, обхватив колено, молодой человек сидит на полу, потягивает чай, то и дело прикрывая глаза, словно в наркотическом забытьи. Видно, что его напарник — он сидит рядом — лысоватый мужчина лет на десять старше, не расслабляется, глаза его бегают по сторонам.

— Значит, паспортов у вас нет? — говорит тот, кто постарше.

— Их конфисковали во время обыска, — говорит Исаак. — Но паспорт дочери остался, так что я смогу сделать паспорт на всю семью.

— Отлично! Тогда дело пойдет быстрее. Имена и даты можно вывести отбеливателем. — Прихлебывая чай, старший говорит: — Мы уже многих перевели через границу, саркар. И если Всевышний нам поможет, глядишь, и вас переведем.

Исааку нравится, что они называют его не брат, а саркар, хозяин.

— За прошлый год я не раз призывал на помощь Господа, — отвечает он. — Надеюсь, Он и впредь будет мне помогать.

Молодой человек ставит стаканчик с чаем на ковер, вытягивает ногу.

— Что ж, прихватите с собой Всевышнего, раз вам с ним спокойнее, — он улыбается, — хотя за переход я возьму с него, как со всех. Но куда важнее захватить с собой побольше теплой одежды — ночью в горах холодно. И перед дорогой надо как следует отдохнуть — путь неблизкий и отставать или засыпать на ходу нельзя. Стоянка в пути тоже не предусмотрена. К тому же если вы отстанете от группы, в темноте вы заблудитесь. Имейте при себе наличные — на случай, если нас обнаружат. Притом что пограничники с обеих сторон все время на страже, подкупить их ничего не стоит. Мы, понятное дело, не можем ничего обещать наверняка: у некоторых рвение пересиливает жадность.