Сентябри Шираза - Далия Софер

Он смотрит, как Мендельсон выбегает на улицу, солнце светит неярко — день близится к концу. После той прогулки в Центральном парке Парвизу лишь один раз удалось побыть с Рохл наедине. Он поздно возвращался с занятий и увидел, как она запихивает в мусорные баки огромные мешки. Он предложил помочь, она не отказалась.

— Вам впору обзаводиться собственной свалкой, — пошутил он.

Но она не засмеялась. А объяснила так, будто оправдывалась, что родители на время приютили трех эмиссаров с семьями.

Шел снег, было морозно, тихо. Он подумал: раз в доме полно гостей, отсутствия Рохл никто не за метит.

— Давай прогуляемся? — предложил он.

Она поглядела по сторонам, обдумывая его предложение, хотела было отказаться под тем предлогом, что она без пальто, но Парвиз поспешил набросить ей на плечи свое.

Они шли по свежему, приглушавшему все звуки снегу. Тишина действовала на него умиротворяюще. Она время от времени посматривала на часы, то и дело оглядывалась, но назад не поворачивала. Чувство вины не давало ему покоя, но он заглушал его: давно ему не было так хорошо. У дома с колокольчиками она в нерешительности остановилась.

— Пойдем же! — Он протянул ей руку.

К его удивлению, она не отпрянула. А его от прикосновения ее руки потянуло к ней. Вот уж никогда бы не подумал, что одно прикосновение может так взволновать.

Пустынная улица побелела на глазах. Все вокруг затянул туман. Фонари освещали путь; посмотрев на лицо Рохл в туманно-золотистом ореоле, он наклонился к ней и поцеловал. Ее укоризненно стиснутые губы разжались.

Но она тут же заспешила домой, едва при этом не упав. Он хотел было поддержать ее, но она мягко отвела его руку, схватилась за мокрый фонарный столб. Он понимал, что потом ему придется извиняться перед ней. Но сейчас ему хотелось подольше насладиться ее свежим, как снег, поцелуем. Он медленно шел сзади, наблюдая, как она чем дальше отходит, тем больше отчуждается от него. Он решил: пусть себе сердится, зато он хоть один вечер, а будет счастлив. Он еще успеет поработать лопатой и разбросать соль.

С того вечера прошло почти три недели; говорить с ним она отказалась, сообщила только, что ей не влетело: родителям она сказала, что легла пораньше, и они ничего не заподозрили. И вот он стоит у окна мастерской, всматривается в сумерки. Близнецы наверняка родятся ночью, когда те, кто страдает бессонницей, пытаются заснуть, а те, кого мучают боли, заглушают их таблетками в ожидании первых белесых часов рассвета, дающего уже то утешение, что еще одна ночь пережита. Парвиз и сам родился после двенадцати, в безлунную зимнюю ночь — об этом нередко рассказывала ему мама. Интересно, будут ли близнецы, рожденные, как и он, ночью, тоже подвержены приступам тоски?

Он снова садится на табурет и несколько часов кряду отпаривает шляпы. Перед закрытием в мастерскую входит грузная женщина.

— Где Залман? — Она явно недовольна, что хозяина нет.

— У него жена рожает.

— У нее же близнецы должны родиться! — Лицо женщины светлеет.

— Да. Чем могу помочь?

— Хочу купить шляпу внуку. Герцл едет эмиссаром в Лос-Анджелес. Он примерно вашего возраста. Уже женился, а теперь вот улетает.

— Это же замечательно!

— Да, мы все им гордимся. Сейчас скажу вам его мерки. — Женщина лезет в сумку, достает оттуда мятые бумажки, два оранжевых пузырька с лекарствами, грязные салфетки. — Ну и беспорядок, — извиняется она и в конце концов находит нужную бумажку. — Вот.

Парвиз уходит в глубь мастерской, где на него темными, упорными глазами своих будущих владельцев пялятся ряды черных шляп. Не найдя нужного размера для внука — этого достойного юноши, в восемнадцать лет уже нашедшего жену и готового спасать евреев Лос-Анджелеса, — он спускается в подвал, где Залман хранит шляпы нестандартных размеров. Нужная шляпа находится на деревянном сундуке: раньше Парвиз его не замечал. Сундук обшарпанный, с оббитыми краями, медный замок болтается на одном гвозде. Его разбирает любопытство, и он заглядывает внутрь — в сундуке кипа писем, написанных аккуратным, каллиграфическим почерком прошлых времен. Он захлопывает крышку сундука, забирает шляпу.

— Вот, — говорит он, гордый своей находкой.

Женщина расплачивается за шляпу, запихивает пожитки обратно в сумку.

— До свидания! — говорит она. — Мазл тов Ривке и Залману. Даст Бог, все будет хорошо.

Тем временем солнце садится. Зажигается свет в домах, где семьи собираются к ужину, за один-единственный час делятся событиями целого дня и расходятся, так до конца и не выговорившись. Он думает о Ривке Мендельсон: она производит близнецов на свет, так что у мужа будет два повода радоваться. Этим вечером в доме Мендельсонов не зажгут свет, там не будет привычного гама, который частенько доносится в полуподвал Парвиза. Сейчас они все в больнице, расхаживают перед родильным отделением, названивают родным, молятся.

Он возвращается в подвал, идет к сундуку Письма с пожелтевшими краями разбросаны. Он открывает несколько конвертов — в них поздравительные открытки к тем или иным праздникам. В других конвертах снимки хасидов в черных сюртуках и шляпах. В одном конверте он обнаруживает письмо и фотографию молодой женщины в цветастом платье. На оборотной стороне надпись: Залману с любовью от Нади. Марракеш, июль 1960 г. Он переворачивает фотографию, рассматривает девушку в саду: она скрестив ноги сидит в кресле и играет на чем-то вроде арабской лютни. Красивой ее не назовешь — лицо у нее слишком круглое, слишком крепкая шея, — но в голубовато-серых глазах затаился смех.

Он разворачивает письмо, вложенное в конверт вместе с фотографией:

Значит, когда-то Залман любил эту девушку, но отказался от нее — внял просьбе отца, ведь на его долю выпало столько страданий. Твой дом здесь, в Краун-Хайтс. Парвиз гадает: скоро ли удалось мистеру Мендельсону забыть Надю? Вдруг он и сейчас нет-нет да и спустится в подвал — глянуть на выцветающую фотографию. Вытеснят ли в этот вечер Надю близнецы или их серо-голубые, какие часто бывают у новорожденных, глаза, напомнят ему о ней? Что, если воспоминаний не избыть, думает Парвиз.

Парвизу не по себе, он опускает письмо в конверт, как в гроб, — у него такое чувство, будто он потревожил могилу. А не стал ли он для Рохл тем, думает он, чем стала для Залмана Надя, — горьким отступничеством, и понимает, как виноват. Сверху доносятся шаги, и он бросает конверт обратно в сундук.