Сентябри Шираза - Далия Софер

* * *

Фарназ кладет ему на плечо теплую руку, и он — скорее в утешение себе — говорит, что все образуется: они уедут, начнут сначала, заживут с детьми в квартирке манхэттенской высотки или в стандартном, обшитом вагонкой домишке американского пригорода, где соседи будут коверкать их имена, и они со временем перестанут их поправлять, будут только смеяться.

Вечером в столовой он раскладывает на столе все необходимое: отбеливатель, ватные шарики, зубочистки, перьевую ручку, бумагу, паспорт. Накручивает на зубочистку вату, окунает в отбеливатель, стирает имя дочери: букву за буквой, потом дату ее рождения: день, месяц, год. Чернила растворяются — Ширин как будто и не было на свете. Исаак упражняется, подделывая почерк паспортиста: буква «А» — с завитушками, буква «М» — удлиненная, потом вписывает себя, жену и дочь. Завтра они всей семьей снимутся и заменят сделанную несколько лет назад фотографию Ширин — у нее тогда только-только выпал передний молочный зуб. Наверное, Ширин засунула его под подушку и стала ожидать зубную фею. Но зуб выпал, когда свергли шаха, так что о зубной фее они с Фарназ и думать позабыли. И теперь ему представляется, как Ширин утром заглядывает под подушку, а зуб, завернутый в салфетку, так и лежит, где лежал.

Позже, в кровати он спрашивает Фарназ, не оставляла ли она случайно подарка Ширин под подушкой, когда у той выпал зуб?

— Какой еще зуб? — бормочет Фарназ, она уже успела уснуть.

— Передний, тот, что выпал.

— Не помню, — мычит она. Потом оборачивается к нему: — Нет, точно не оставляла, — говорит она.

Он лежит без сна: жалеет дочь, как жалеет в детстве себя, хотя выпавший зуб — это всего-навсего выпавший зуб, а никаких зубных фей нет.

В машине по дороге к морю — весенние каникулы решено провести на побережье — родители сообщают ей о предстоящем отъезде. С контрабандистами, которые переправили Шахлу и Кейвана, все обговорено. В сентябре они должны перейти турецкую границу. Но только об этом никому ни слова, предупреждает отец, даже подругам.

У меня не осталось подруг, Баба, так что тебе не о чем беспокоиться.

В это раннее утро она, сонная, сидит на заднем сиденье, смотрит, как меняется дорога — из серой становится желтой, постепенно принимает бледно-золотистый оттенок. Мама, постелив на колени кухонное полотенце в красную клетку, очищает фрукты от кожуры — салон наполняет аромат апельсинов. Включен проигрыватель — поет популярный певец, он уже давно бежал из страны.

— И все-таки, Исаак, зря мы затеяли эту поездку к морю, — говорит мама, передавая отцу ломтик апельсина. — Не стоит привлекать к себе внимание.

— Мы и не привлекаем, — отвечает отец. — Живем себе, как жили, как будто все у нас нормально. В каникулы Ширин мы всегда ездили отдыхать на море. К тому же у нас на лбу не написано, что мы задумали побег.

Задумали побег. Ширин размышляет: каким будет их побег — как у Людовика XVI и Марии-Антуанетты с их любимой собачкой? Или же как у семейства Трапп[66] — без особой спешки, по живописным местам? И что с ними станется, если Лейлин отец узнает о папках до сентября? Их всех арестуют, посадят за решетку? А детей тоже сажают? Если их отправляют на войну, то наверняка и сажают.

Она смотрит в окно и сознает: они в последний раз едут по этой дороге. Асфальт убегает под колеса машины, их пути к морю скоро конец, так же как и их жизни в этой стране. Но грусти нет, одна опустошенность, и оттого она чувствует себя немного виноватой. Ведь покинуть родную страну навсегда — это такое горе. А она не горюет. Только пытается запомнить все, что видит: горные хребты, дорогу, освещенную солнцем, море, то появляющееся, то исчезающее за очередным поворотом, потому что знает — она еще будет тосковать по родным местам. Но запомнить все зараз трудно, и что бы ей быть внимательней раньше, а она верила, что будет здесь вечно, как горы, как солнце, как море.

В их саду на веревках развешено белье. Рядом с домом — черный «джип».

— Это еще что такое? — спрашивает отец, выходя из машины. Он пробует открыть дверь, но ключ не подходит. Дверь открывает бородатый мужчина.

— Добрый день, брат. Это мой дом. Могу я поинтересоваться, что вы в нем делаете? — доносится в окно машины голос отца.

Бородатый пожимает плечами:

— Теперь он мой.

— Ваш? С какой стати? Я дом не продавал, и уж точно не дарил.

— Мне его дало правительство. А у вас есть дом. Зачем вам еще один?

— Как вас понимать, брат?

— А вот так. Я служу делу революции, но жить мне негде. А вы революции не служите, но домов у вас два. Логично, чтобы у меня, как и у вас, был дом со всеми удобствами. Ясно? — Мужчина смотрит поверх головы Исаака на машину, щурит глаза, чтобы лучше разглядеть пассажиров. — А если вы чем-то недовольны, предлагаю всем нам, вместе с вашей женой и дочерью, прокатиться в моем «джипе» до отделения стражей исламской революции.

Отец идет к машине, качает головой, что-то бормочет себе под нос.

— Ну что ж, — он хлопает дверцей, включает зажигание, — похоже, в этом году нам придется снимать дом! — Выезжая со двора, он невесело усмехается. — «У вас два дома, так что один я взял себе!» Ха-ха! Вот так вот, запросто! Нет, как вы это понимаете? — Он резко жмет на газ — аж колеса визжат — и ни разу не оборачивается, чтобы взглянуть на отобранный у него дом. — Ну что ж, подыщем домик на берегу, и никто не помешает нам отдохнуть в свое удовольствие. Море-то они конфисковать не могут. — Он снова смеется, захлебывается смехом, так что ему приходится съехать на обочину. Успокоившись, он смахивает слезы и ведет машину дальше, но теперь уже медленно — поглядывает направо, налево, высматривает, нет ли где таблички с надписью «Сдается». И вскоре находит у самой кромки моря белый домик с синими ставнями и колышущими на ветру кисейными занавесками, с гамаком в саду, с террасой, с отличным видом.

— Ну, дамы, — говорит он, — пойду поищу хозяина, договорюсь насчет платы. А потом лягу в гамак. И чур меня не будить, разве что к ужину. — Он выходит из машины, вдыхает солоноватый воздух. — Эх, Исаак, — говорит он, ударяя кулаком по крыше машины. — Живи дольше, чего только ты не увидишь!

А Ширин думает: вот оно — воздев руки к небу, отец читает газель собственного сочинения и в конце, как и положено, называет себя.

Уже который день в доме Мендельсонов царит праздничное настроение. На восьмой день со дня рождения близнецов, Гот цу данк[67], на этот раз мальчиков, в дом нескончаемым потоком текут поздравляющие, чтобы присутствовать на обрезании. Парвиз смотрит из своего полуподвала на проходящие мимо ноги, особенно внимательно на одни, худые, почти мальчишеские — лодочки на маленьком каблуке, с бантиками ему знакомы — это Рохл. Он надевает чистую рубашку, поднимается наверх.