Ястреб и голубка - Вирджиния Хенли

Сабби вгляделась в раненого. Казалось, на него была надета маска смерти — таким бледным и неподвижным было его лицо. Теперь она поняла, откуда у него ирландское имя — Шейн. Он ирландец. Он ирландский принц. Все это казалось таким очевидным, как будто она знала — их судьбы связаны воедино, на благо или во зло от начала времен.

Внезапно он сбросил покрывало и заметался. Глаза он не открыл, и она не знала — пришел он в сознание или нет. Она укрыла его снова и попробовала удержать от резких движений, но не могла с ним совладать. Тогда она начала тихо-тихо напевать ему что-то монотонное — успокаивающим, ласковым голосом, вкладывая всю душу в отчаянную попытку подчинить его этим умиротворяющим звукам.

Вскоре она заметила, что старается не зря: он затихал, когда звучал ее голос, и начинал метаться, стоило ей умолкнуть. Его лицо уже не было смертельно бледным, но на смену бледности пришел лихорадочный румянец, и, дотрагиваясь до его тела, она чувствовала, что он весь горит.

Вошел Барон с большим кубком в руках, который он передал Сабби, а сам осторожно поднял с подушек голову Шейна. Сабби поднесла кубок к губам раненого, и оба терпеливо дождались, пока он не выпил половину приготовленного зелья. Сабби принесла из ванной комнаты кувшин охлажденной розовой воды и бережно обмыла лицо, шею и грудь Шейна.

Затем Барон снова поднял его голову, и они сумели сделать так, чтобы он проглотил остаток эликсира. Барон не отлучался из спальни в течение двух часов, пока микстура не возымела действия: жар начал спадать. Сидя по обе стороны от Шейна, Барон и Сабби удерживали его в неподвижности.

Когда наступил кризис и сухой жар спал, выступила испарина — из всех пор тела сочилась влага, настолько обильная, что промокли простыни. Сабби принесла свежие и с помощью Барона сменила белье в постели.

Шейн открыл глаза, едва слышно произнес ее имя и снова смежил веки, как будто заснул.

— Ему нужен покой, и ему нужны вы. По-моему, вам следовало бы прилечь рядом с ним. Я буду наведываться сюда каждый час, — пообещал Барон.

Сабби, не торопясь, разделась, выложила на поверхность бархатный халат — на тот случай, если ей понадобится встать и позаботиться о Шейне, — а затем, нагая, скользнула в широкую постель и улеглась, обвив его руками.

Спокойно и настойчиво она сосредоточилась на одной мысли: он должен жить. Она не знала, возможно ли как-то передать собственную силу в его тело, но пыталась этого добиться.

Ее тревожило, что его сердце, всегда стучавшее так гулко и размеренно — когда прежде ей доводилось лежать в его объятиях, — теперь билось слабо и неровно. Она не могла отделаться от металлического запаха крови, и это наполняло ее темным страхом. Ей казалось что в долгие молчаливые часы нескончаемой ночи она разделила с ним его смерть. Она старалась не закрывать глаза из опасения, как бы ее не сморил сон хотя бы на мгновение: она боялась, что Темный Привратник воспользуется этим моментом и перетащит Шейна на другую сторону Ворот, разделяющих Царство жизни и Царство смерти.

Однажды она вскочила с криком, резко выставив вперед руки, чтобы загородить его, но причиной ее страха оказалась всего лишь скрытая под рясой с капюшоном фигура Барона, который низко наклонился к Шейну, чтобы прислушаться к его дыханию. Сабби лежала, прижавшись к Шейну, и пыталась разобраться в собственных чувствах к этому человеку, который — на радость или на горе — был ее мужем. Ее сердце и разум не могли прийти к согласию. Собственные мыли и чувства безнадежно перепутались и оказывались непостижимыми для нее самой — столь же непостижимыми, как тайна, окружавшая его. Она понимала только одно: она безвозвратно, отчаянно увязла во всем этом, и пути назад для нее нет.

А в конце того пути, на который она вступила, лежала сама судьба — добро или зло, победа или поражение, жизнь или смерть!

Шейн заговорил. Ее сердце подпрыгнуло от радости: как видно, он достаточно окреп, чтобы разговаривать! Но радоваться долго не пришлось, поскольку очень быстро стало ясно, что в сознание он не пришел и в бреду ему кажется, будто он у себя на корабле:

— Не бойся, любимая, он построен из прочного девонского дуба, у него высокие борта и устойчивый ход… и я убрал стеньги, чтобы качка была поменьше… Хотя нас и сносит ветром, мы не потеряем мачты. — Его здоровая рука скользнула вокруг ее талии, а губы легко коснулись ее виска. — Мы переждем здесь, внизу, пока шторм не утихнет. Не бойся, любовь моя.

— Я не буду бояться, если ты меня не оставишь. Оставайся рядом и не рискуй, — взмолилась она.

— Обещаю, что никогда не оставлю тебя, Макушла. Я должен доставить оружие О'Нилу… Я должен потребовать от тебя клятву о сохранении тайны.

Он крепче ухватился за нее и явно порывался встать; ей пришлось прибегнуть к спасительной лжи.

— Клянусь, любимый, ты можешь доверить мне свою жизнь… Я буду свято хранить твои тайны.

— Какое это счастье — знать, что я могу поделиться своими мыслями… с кем-то… с кем-то, кому я доверяю… Раньше не было никого… Я отдаю свою жизнь в твои руки без тени сомнения… Но есть и другие… ты должна поклясться, что не предашь и их… О'Нил…

Фицджеральд.

Она не намерена была приносить такую клятву: О'Нила она возненавидела всей силой души.

— Фицджеральд — это кто?

Его голос упал до прерывистого шепота:

— Фицджеральд… это Барон… он сын великого графа Десмонда… Я — бастард, а он… он законный сын графа. Никто не знает, что он жив… никто не должен узнать… Ему вынесен приговор… Я читал:

«…к четвертованию: после того как тебя протащат на доске по городским улицам до места свершения казни, тебе отсекут руки и ноги и у живого вскроют грудь и живот; засим у тебя вырвут сердце и кишки, а твои сокровенные органы будут отрезаны и брошены в огонь перед твоими мертвыми глазами; засим голова будет отсечена от тела, каковое будет разрублено на четыре части, каковые будут выставлены напоказ у городских ворот с соизволения королевы…» и ей на радость!..

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, милорд, умоляю вас!..

Сабби готова была проклинать свое любопытство: дернул же ее черт расспрашивать Шейна и тем довести его до такого бреда.

Теперь ей было известно, какие ужасы ожидают его, если дознаются, что он государственный изменник, да и ее, может быть, тоже, потому что она его жена. Все приносится в жертву… на радость королеве, злобно подумала она.

— Тише, тише, милорд, — приговаривала она.

— Мне нужно выговориться, моя дорогая.

— Тогда говори о более приятных вещах.

Расскажи мне о своем детстве.

Он глухо и безрадостно засмеялся:

— Мать отослала меня к О'Нилу в то лето, когда мне исполнилось десять. Он брал меня с собой в набеги… не считал меня мужчиной, пока я не омочил свою шпагу в английской крови. Я навидался таких жестокостей… никогда не смогу об этом забыть… Англичане перебили половину Мюнстера… детей, грудных младенцев… женщин… Когда мне было четырнадцать, нам пришлось пройти через целых три селения, где все жители, от мала до велика, были изрублены и сожжены. В отместку той же ночью мы напали на дублинский гарнизон.