Дорога на Астапово - Владимир Березин

Сказка была невелика, и оттого я был похож на полкового священника, бормочущего перед строем короткую молитву.

«У старика Ивана было два сына: Шат Иваныч и Дон Иваныч. Шат Иваныч был старший брат; он был сильнее и больше, а Дон Иваныч был меньший и был меньше и слабее. Отец показал каждому дорогу и велел им слушаться. Шат Иваныч не послушался отца и не пошёл по показанной дороге, сбился с пути и пропал. А Дон Иваныч слушал отца и шёл туда, куда отец приказывал. Зато он прошёл всю Россию и стал славен.

В Тульской губернии, в Епифанском уезде, есть деревня Иван-озеро, и в самой деревне есть озеро. Из озера вытекают в разные стороны два ручья. Один ручей так узок, что через него перешагнуть можно. Этот ручей называют Дон. Другой ручеёк широкий, и его называют Шат.

Дон идёт всё прямо, и чем дальше он идёт, тем шире становится.

Шат вертится с одной стороны на другую. Дон прошёл через всю Россию и впал в Азовское море. В нём много рыбы, и по нём ходят барки и пароходы.

Шат зашатался, не вышел из Тульской губернии и впал в реку Упу»[135].

Я тут же вспомнил бессмертное светловское стихотворение, в котором итальянец в военной форме смотрел пустыми мёртвыми глазами в русское небо.

Михаил Светлов корил мёртвого итальянца бессмысленностью его появления в этих местах: «Разве среднего Дона излучина иностранным учёным изучена?»

Хотя я не стал бы утверждать так уверенно, что не иностранным.

Вот какой-нибудь ал-Масуди, что писал об этой реке, называя её Танаис. Или сицилиец Идриси, что в году 1154-м от рождества Христова описывает реку Руссию с её шестью крепостями в Северской земле, не говоря уж о каком-то персе, что писал о русских реках в своей «Книге областей мира».

Нет, как начнёшь с апломбом смешивать историю с географией, так греха не оберёшься, подумал я, тут же поскользнувшись на какой-то мусорной обёртке.

А пока мы смотрели на мутную воду озера, откуда произошёл Дон, и в конце концов Архитектор произнёс:

— Ещё веселее от сознания того, что во всём этом виден закон некоего противоестественного отбора, в данном случае словесного. Да, нашему слову и нашей памяти ведомы и другие законы, естественные, отбирающие для истории лучшее, что написано русскими писателями, да ещё в образцовые времена, и всё же в силу непонятной стереометрической чертовщины, в силу «соблазна точки», фокуса, эти естественные законы зачем-то дополняются противузаконами, умаляющими, уничтожающими большее, растущее слово.

Вот начало великой воды, а у нас есть книги о море, но они не составляют истинных глубин нашей литературы. Они где-то на полях её бумажного мира. Слово наше и сознание — сухопутны, материковы, отягчены всеми самомнениями Азии[136].

И я задохнулся от его мудроты и полез в карман за огурцом. У меня в кармане действительно жил спрятанный нерусский огурец — зелёный и пупырчатый, химический и иностранный, в тон этому городу и этому воздуху.

Мы доехали до странного места, что называлось Бобрики.

История его была давняя, связанная с графом Бобринским, Железной Маской среднерусских равнин. Незаконнорождённый отпрыск императрицы прожил не очень долгую и не очень счастливую жизнь в этих местах. И был похоронен вдали от гранитных берегов Невы.

Семейный склеп Бобринских был разорён, но всё же излучал благородство. Он стоял посреди паркового пространства, не сохранившего ничего от давнего прошлого, кроме направления тропинок, а от недавнего прошлого — только остовы советских парковых фонарей.

Ротонда напоминала стакан, вросший в землю.

Местность шла вниз, валилась всё круче, и Краевед стал уверять, что там, дальше, и есть Дон.

— Ампирный гриф строения с помощью ренессансной реплики попал в подкорку к Дону, — сказал он важно.

Я нервно закурил.

Друзья мои снова забормотали у меня над ухом:

— Движение на полдень.

— Дырка с юга.

Это были тайные разговоры алхимиков. Архитектор с Краеведом просто заместили споры о противостоянии Меркурия Венере спорами о меридианах и параллелях. Север приближался к югу, восток сходился с западом.

Москва была новым Киевом. Рим был отставлен навек, и из него была позаимствована та самая хомяковская колокольня, с которой мы начали странствие.

Образы, зеркальные соответствия, диагональные отражения — всё это чередовалось в их речи, как алхимические операции над веществами и сущностями. Директор Музея не отставал и добавлял исторических обстоятельств в этот котел, так же, как сыплет фигура в мантии и островерхом колпаке тёртый в ступке корень мандрагоры в волшебное варево. Выходил стилистический коктейль, где был Толстой, но не было Толстого, все бурлило и смешивалось.

— Естественно! — вдруг кричал кто-то из них, и тут же в споре чуть не доходило дело до драки.

Они были как исторические волшебники, отменяющие и подкручивающие время.

Я представлял их в мантиях и конусообразных колпаках, расшитых планетами и звёздами.

Но деваться от них было некуда, из этой лодки мне была только одна дорога — прыгнуть за борт, лишившись счастья быть свидетелем алхимической свадьбы в конце.

И вот я ехал с ними по России дальше.

Раскачиваясь на своем сиденье, я задремал и отчего-то вспомнил другой автобус, что вёз меня мимо кладбища таких же, как он, только уже брошенных автобусов с наполовину вырезанными бортами, без колёс и стёкол. Крыши их отдельно лежали на земле, повсюду были остовы, как скелеты падшего скота.

То была совсем другая страна, где посреди столицы на стенах кафедрального собора вместо химер у ног святых бесновались муравьеды, черепахи и обезьяны. Статуя покровительницы города летела над городом во вполне церетелиевском духе. Она махала дюралевыми крыльями и, как девочка, стояла на земном шаре, схватившись за бок, будто у неё начался приступ аппендицита. При этом в руках у неё была цепочка, на другом конце которой топорщился ручной дракон.

Пахнет там горелыми бананами, и морские свинки в той местности подаются к праздничному столу, имея странный горелый вкус.

Я ехал мимо русских автобаз, где копошились рабочие неясных национальностей, заброшенных заводов и фабрик и безжизненных серых домов, вспоминая какую-то чушь, мусор в голове путешественника — чужой стандарт в 127 вольт, что возвращал меня в детство, унитазы с боковыми дырками, из которых хитрым образом вырывалась вода, закручивалась и пропадала — Кориолис хитрым образом являлся нам в унитазе. Какой-то забытый Богом человек говорил мне радостно, что нет тут баллистической экспертизы, стреляй в кого хочешь. День, равный ночи, отсутствие времён года, месяц, висящий на небе лодочкой, и плосконосые индейцы кечуа.