Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы - Ольга Камаева

Хорошо, Лиля не слышит.

30 мая

Первый раз поссорилась с Сережей. Он со мной — нет, а я с ним — поссорилась.

Сказал, что надоело смотреть, как я себя мучаю.

— Ну попробовала — не получилось, ничего страшного. Другие даже не пытаются.

То, о чем я только думала — о своей профессиональной несостоятельности, — мне впервые сказали вслух. Задело.

— Я — не другие.

— Хорошо-хорошо, — тут же согласился он, почувствовав, что обидел. — Но ведь можно найти приличную работу, можно пойти учиться дальше, можно выйти замуж, в конце концов… А кому нужна нервная жена? Никому не нужна.

Он шутил, но я была не в том состоянии, чтобы поддерживать его шуточки.

— И тебе?

— И мне.

— Ну и ищи себе другую, спокойную.

Он посерьезнел:

— А не боишься, что действительно найду?

— Я не трусливая.

Детский лепет, конечно. Дулась весь вечер, и мне показалось, что, когда прощались, он вздохнул с облегчением.

Все плохо. И Илюшка все еще в реанимации.

31 мая

Наверное, Сережа все-таки прав. Решила подать заявление об уходе.

Мадам немного поуговаривала, но особо не усердствовала, больше так, для проформы. Уверенная, что я уже все решила, оперативно доложила Сове. Та будто случайно заглянула в кабинет, полистала отчеты, а потом — в лоб: на самом деле уходите? Деваться было некуда.

— Скорее всего.

Сова недовольно фыркнула: опять принимать молодую и по новой учить. Хотя давно поняла, что я нелучший вариант, слишком уж строптива. Не удержалась, подковырнула:

— Конечно, педагогический труд нелегкий, не каждый справляется.

Странно, даже не было желания огрызнуться. Весь день пребывала в каком-то невнятном состоянии, будто и меня, и мысли мои разобрали на винтики и шурупчики для чистки, разложили на верстаке, да так и забыли.

Ребятам пока ничего не говорила. Только сегодня поняла, как, оказывается, они мне стали близки и нужны. Не покидает ощущение, будто нити — тонкие, невидимые, ощутимые не телом или разумом, а чем-то бессознательным и соединявшие меня с каждым, — одна за другой то ли рвутся, то ли незаметно разрезаются другим, куда более ловким кукловодом, у которого, похоже, и я сама подвешена на толстой прочной леске. И невыносимо больно душе, и кругом — пустота. Вот оборвется последняя, и полечу я в тартарары…

1 июня

Вот и полетела…

И пусто не вокруг — внутри.

А это еще больнее.

И — страшнее…

Вчера вечером опять прихватило. Маме не сказала, и так насчет Леонида Петровича достаточно ей нервы помотала, хватит. В поликлинике сегодня прием шел до обеда, записалась впритык, последней — не хотелось идти к Сове отпрашиваться. А на случай проверки Наташа обещала подстраховать. Уже стоя в очереди вспомнила, что телефон забыла в кабинете, и побежала назад. Вдруг Сережа все-таки позвонил?

Когда повернула к школе, у центральных ворот неожиданно увидела его машину. Мне это показалось странным, о встрече мы не договаривались. Сережа разговаривал с Наташей, и, видимо, давно, потому что как раз в этот момент они стали садиться в машину. Добежать я бы не успела, кричать — далеко и неловко, телефона не было.

Дальше — ничего не понимаю.

Сережа наклонился, поднял с сиденья букет… Отдал его Наталье… Она прижала цветы к груди… Повернулись… Что-то друг другу сказали… Наталья опять склонилась над букетом… Сели… Дверцы захлопнулись… Поехали…

А я осталась. Странное возникло ощущение: будто все вокруг перестало существовать. Нет, оно, конечно, жило, двигалось и порой даже с бешеной скоростью, но… как это объяснить… отдельно от меня. Словно все раздвоилось, и я очутилась в каком-то параллельном пространстве, в котором нет ни людей, ни машин, ни этой улицы — ничего, кроме меня. Точнее, одних моих мыслей, даже тело мое осталось там, в привычном мире.

Очень необычное ощущение. Наверное, нечто подобное происходит при клинической смерти. Говорят, тогда душа на время отлетает и наблюдает за всем со стороны. А потом, передумав, возвращается.

Я никуда не воспаряла, но… как объяснить?.. меня во мне не было.

Успела подумать: что ж, теперь не нужно торопиться, переживать, задавать тысячи глупых вопросов, что-то доказывать, ведь я уже ничего не могу изменить.

Даже успела обрадоваться: наконец-то свободна! Я — одна и отвечаю только за себя!

Но лишь на короткий миг. Что делать со свободой, если она не дает права помочь, поддержать, спасти — только наблюдать? От тебя ничего не зависит, а потому ты никому не нужен. Тогда зачем ты?

…Кто-то резко толкнул в бок — нечаянно налетел бежавший по тротуару мальчишка. Может, меня здесь действительно не было? А потом душа передумала и вернулась?

Еще раз обрадовалась: а вдруг и Сережи, и Натальи, и дурацкого букета тоже не было?!

Сомнения развеяла Вобла. Она вышла из боковой калитки, поэтому я ее не заметила. Зато она видела все.

— Уехали? — Она натренированным движением накинула на лицо сочувственную маску, правда, очень плохого качества: глаза ее ликующе светились, а губы то и дело кривились в довольной усмешке.

Не стала отвечать, думала — уйдет. Разговаривать не хотелось, тем более с ней. Зато Воблу жгучее желание прямо распирало.

— Какой у Натальи Георгиевны внимательный кавалер. С работы встречает, цветочки дарит. И где только такого отхватила?

Она помолчала и, не дождавшись ответа, продолжила сама:

— Постойте, он же вроде и за вами приезжал? — Вобла удивленно округлила глаза, будто ее только сейчас осенило. — Ай-ай-ай… А Наталья Георгиевна-то хороша, времени зря не теряет. Да и ваш тоже…

Ну зачем, зачем я сразу не ушла?! Пришлось отбиваться — банально и глупо:

— Никакой он не мой…

Отреклась. Почему? Просто вырвалось? Или все-таки поверила ей?

Глупость, не может быть. Сережа порядочный, он любит меня, а я — его.

Но — отреклась.

Вобла просияла, уже не стесняясь своей радости. Защебетала:

— Ну что вы, Леночка, не переживайте… Мужчинам — им что подавай? Фигурку, ножки, а Наталья писаная красавица. Какой мужик устоит? Да мы все не без греха…

Вот тут не выдержала:

— Да прекратите вы! И оставьте меня в покое!

Все-таки добилась своего, гадина. Опять при ней заревела.

— …и ведь не постеснялась, что работаете вместе… мужика, его в узде держать надо… вы молоденькая, Леночка, еще научитесь… — шипела она уже в спину.