Картахена - Лена Элтанг

За стеной (на самом деле в двадцати шагах, но такая уж здесь акустика) послышались хохот и крики. Старики смотрели футбольный матч (кажется, апулийцы играли с римлянами), фельдшер и дежурная сестра сидели с ними. Кто-то стучал ножкой стула по полу – наверное, «Бриндизи» забили гол.

Итак, у меня полный рот слов о вине капитана, но половину я не могу произнести вслух, потому что тогда мне придется рассказывать все. Начиная с Адама и Евы. Не могу же я сказать полицейским, что мой брат был на той поляне и не позвонил в полицию. А потом сделал то, что сделал. Expressa nocent, non expressa поп nocent.

Из тех четверых, кто мог задать вопрос на форуме филателистов, один болтался неизвестно где во время дежурства, второй явился на репетицию, но имел возможность отлучиться, третий уже сидел в участке и доказал свое алиби, а четвертый – мой любовник.

В записке, которую убийца украл у тренера, чтобы скопировать ее четырнадцать раз, не было указано место встречи. Наверное, у тренера и Бранки было тайное убежище, как у Садовника с его собакой. В нижней части листка нарисовали этрусскую беседку с остроконечной крышей, а рядом – пару худощавых кипарисов. Кто угодно мог раздобыть такую бумажку с нужными словами, достаточно было зайти в раздевалку на корте и обшарить карманы тренера. Или чехол для ракетки.

Через несколько часов после обнаружения убитого на поляне, один из постояльцев, синьор Игнацио Зукко, предоставил любовную записку, в которой его приглашали прийти на эту самую поляну, чтобы встретиться с хозяйкой отеля. Сразу поеле полуночи. Через день в полицию поступило еще несколько записок с точно таким же содержанием. Старики мялись и смущались, но говорили правду: им было бы лестно явиться на такое свидание, хотя здоровье и силы уже не те. Некоторые приняли это за розыгрыш. Некоторые намекнули, что предпочитают мужчин. Двое сказали, что отправились в рощу, но свернули на половине дороги, встретившись возле шахматного павильона и обсудив положение дел.

Один из приглашенных перебрал коньяку, решил проверить свои шансы, дошел до поляны, обнаружил тело и в первом часу ночи позвонил в полицию. Дежурный не принял его всерьез и посоветовал протрезвиться, так как он, дежурный, точно знает, что хозяин отеля отправился в Санта-Фолью. Чуть позже он решил проверить звонок и направил туда Джузеппино, но пока того разыскали – прошло еще часа два.

Сколько бы ни было обманных записок, убийце нужна была одна настоящая, чтобы послать ее самому Аверичи: уж тот наверняка распознал бы подделку. Получив записку, хозяин отправился в западную часть парка, чтобы своими глазами увидеть то, о чем шептались в богадельне за каждым углом. Правда, тут есть знак вопроса: неужели он не знал об этом раньше? Ответа на этот вопрос мы не получим уже никогда. Я думаю, что знал, но хотел удостовериться. Догадываться о плохом всегда утомительно, проще убедиться самому.

* * *

Приходской священник в Аннунциате слишком хорош собой. Помню, как я в первый раз его увидела: меня вели за руку на праздник, а он стоял в дверях церкви, горделиво заложив руки за спину, будто лавочник у входа в лавку, полную прекрасных вещей. Это было восьмого сентября, в праздник юной Девы Марии, ее статую из папье-маше несли по деревне, а на площади на вертелах крутились жареные поросята. Теперь так уже не празднуют, бенгальские огни и шутихи стали развлечением для свадеб.

Двери у нашей церкви такие тяжелые, что их открывают рычагом, над ними висит каменная доска: скрещенные ключи, папская тиара и надпись: не одолеют. Священника зовут падре Эулалио, и у него слабость к высокопарным оборотам речи, которые всех в деревне смешат. Помню, как он заявил, что в нашей провинции высокий коэффициент безнаказанности — это было сказано, кажется, по поводу очередного преступления чести. Падре таких вещей не жалует, его в наш приход прислали из Асколи-Пичено, у них там тихо и мирно, никаких вьетрийцев с гароттами. Женщины в деревне с ума по священнику сходят, одна даже вышила покров для алтаря собственными волосами, смешанными с золотой нитью. Не думаю, что суровый Эулалио хоть однажды доставал его из сундука.

Единственный человек в деревне, с которым священник разговаривает, – это старшина карабинеров, которого местные называют tenente, хотя по званию он всего лишь капрал жандармерии. Над их дружбой многие посмеиваются, потому что комиссар сроду не открывал церковной двери, он даже к исповеди не ходит. Мать говорила мне, что в детстве комиссар был настоящей шпаной, без роду и племени, а потом внезапно образумился, поступил в армию, потом поехал учиться на север и вернулся в деревню карабинером. Впрочем, я бы не удивилась, узнав, что мама его с кем-то перепутала. Две недели назад она утверждала, что мой отец приходит к нам на задний двор и ворочает там гранитные глыбы. Их у нас много возле садовой изгороди, остались с тех времен, когда Бри со своим дружком пригнали целую телегу из каменоломни.

Сегодня утром я встала пораньше и пошла в бассейн, чтобы успеть поплавать до открытия; вода была холодной и отдавала хлоркой – с тех пор, как хозяина убили, все в отеле приходит в запустение. Видела бы старуха Стефания, что сталось с ее поместьем: стены выкрашены в голубой, посреди бывшей гостиной сверкают фаянсовые ванны, а вместо часовни со святыми мощами на поляне стоит беседка, окропленная христианской кровью.

Лежа в бассейне на спине и глядя в стеклянный потолок, в котором уже плескались первые лучи солнца, я вдруг поняла, что поляну на окраине парка можно назвать проклятым местом. Может быть, прав хозяин пекарни, который на всех собраниях твердит, что часовню надо отстроить, потому что все беды начались с пожара? Когда я была маленькая, проклятия у нас снимала жена кузнеца, правда, ее услуги дорого стоили. Один парень из Кастеллабаты хотел построить дом на бывшей церковной земле, так стены у него два раза падали, пришлось идти к Агостине, чтобы потерла землю фартуком. У нее был фартук женщины, родившей двойняшек, от любого проклятия помогал, кроме заговора на бессилие. Еще у нее были ботинки из волчьей шкуры, которые надевали на брошенных жен, и воловий рог, чтобы его жечь в засушливые дни.

Выбравшись из воды, я открыла свой ящик в стене, набрав комбинацию 1988, достала полотенце, фен и сверток с документами, который я держу здесь, а не в комнате. С тех пор как я застала тосканца-администратора разглядывающим содержимое моего комода. Он даже не смутился, закрыл комод и сказал, что искал запасные ключи от прачечной, в которой я, как ему сказали, дежурю чаще всех. Так оно и есть: там тихо, прохладно, отлично читается и можно увильнуть от вечерней возни со стариками.

Развернув сверток, я достала братову открытку, села на пол и стала ее разглядывать. Полумрак, серебристая вода в крестильной чаше, темные фрески, на которых ничего толком не разобрать. Лицо священника и его белый наплечник были видны лучше всего. Свет скупо падал на стоящих в часовне, на их лицах лежали полосатые тени от витражей, а тот, кто снимал, явно стоял снаружи или в дверях.

Вид у священника был немного растерянный, наперсного креста на нем не было, неужели Стефания выписала его из Греции? Я слышала, что православный храм есть в Кастровилари, да и в Амальфи тоже, хотя я мало что понимаю в различиях, знаю только, что у греческих храмов две колокольни.