Картахена - Лена Элтанг

Я хочу написать роман, в котором я буду главным героем, живущим сразу в трех плоскостях, проходящим сквозь засиженные мухами зеркала Past Perfect и краснокирпичные стены Present Continious. Человеком, живущим на месте действия и создающим образ действия, продвигаясь вдоль едва намеченной линии в предвкушении катарсиса, размышляя о моржах и плотниках, телемическом братстве и грядущем хаме, да о чем угодно размышляя!

Маркус работал до полудня и прозевал завтрак. Прихватив на кухне пару кренделей и наполнив фляжку вином, он вышел на шоссе и направился в деревню, в надежде попасть туда к началу сиесты, пробраться в сад семейства Понте и поискать могилу дрозда в виноградной перголе. Он хотел забрать ключ от часовни, но пока не знал, как это сделать. Вторая попытка тоже может провалиться. Если бы его спросили, зачем ему кусок ржавого железа, хранящийся там с весны девяносто девятого года, он бы не нашелся что ответить.

Есть вещи, которые живут с тобой долгое время, будто тихая зубная боль. С тех пор как Маркус услышал историю маленькой медсестры, которая была частью его собственной истории, он жил с этим ключом, то и дело проверяя – болит или уже меньше? Такие вещи не прекращаются сами по себе, им нужно действие, разрывающее замкнутый круг, и чем более дикое и несуразное, тем лучше. Маркус это знал, и ему нужен был ключ. Он также знал, что есть вещи, которые кончаются внезапно, безо всякой рациональной причины. Ты вдруг понимаешь, что больше не будешь их делать, и не испытываешь ни гнева, ни сожалений. Когда несколько лет назад он понял, что не может писать, он тоже не испытал ничего особенного. Просто погрузился в молчание, непрерывное и ровное, как радиация.

Снизу, из деревни, донеслось два гулких удара. Маркус знал, что это колокольня Святой Катерины: в колокол там ударяет механический молоточек, как на сиенской башне. Сразу за набережной начинался неухоженный парк с пересохшим фонтаном, от него к дому синьоры Понте вела улица, густо засаженная платанами.

Что он скажет достопочтенной синьоре? Когда, выслушав Петру в лавандерии, он пришел сюда в первый раз, говорить ничего не пришлось, хотя он заготовил несколько вполне приличных историй. Но куда там, в тот день ему не удалось пройти дальше калитки. В доме торчала хмурая соседка с веером, у самой синьоры болела голова, его приняли за другого человека и попросили прийти в другой раз, а еще лучше не приходить вовсе.

Можно сказать, повезло, подумал Маркус, садясь на единственную скамейку, иначе ворочал бы камни на заднем дворе как последний дурак. Теперь, когда я прочел досье медсестры, больше похожее на признание в любви, я поймал ее на слове, случайно оброненном, и знаю, где настоящий тайник.

Маркус достал из кармана яблоко и принялся его грызть, разглядывая посветлевшее небо. Сначала яблочный хруст был единственным звуком, который он различал, потом стало слышно, как шуршит вода в питьевом фонтанчике, потом – как похрустывает гравий под чьими-то шагами, и, наконец, до него донеслось мурлыканье:

In nemore vicino

Auditur cuculus

Nam e quercu buboni

Respondet vocibus:

Cucu cucu cucucucucucu!

* * *

In nemore vicino auditur cuculus… Маркус спустил ноги со скамейки, на которой пролежал вытянувшись около часа. На площади не было ни души, витрина табакерии наполовину прикрылась железными жалюзи. Мальчишка, напевавший песенку из учебника латинской грамматики, напомнил ему первый год в Ноттингеме, когда он головы поднять не мог от конспектов, написанных на чужом языке и казавшихся непостижимыми. Перфектные времена свились в упругий клубок и жалили его раздвоенными языками, a persona prima и persona secunda в клобуках садились на край его кровати и смотрели безглазыми лицами.

Улица Лукко почти не изменилась, у жилища Петры, как и прежде, не было никакой ограды, ее заменяла живая изгородь из плотно сросшихся кустов терновника. Калитка висела меж двух столбов, сложенных из неровных кусков гранита. Маркус толкнул ее, вошел и сделал несколько шагов к дому, надеясь, что ему никто не помешает. Добрую четверть сада занимали неухоженные махровые розы, северную стену дома закрывала пергола, рядом с крыльцом стояло плетеное кресло, заваленное выцветшими журналами. В просвете между двумя растрепанными лозами он заметил высокую женщину, стоявшую с ножницами в руке. Ее светлые кудри были небрежно собраны и подколоты наверх.

– Добрый день, синьора, – сказал Маркус, – я знаю, что вашей дочери нет дома, но я ее старый знакомый. Хочу оставить ей записку. Могу я войти?

– Старый знакомый, – повторила женщина, раздвигая виноградную листву и напряженно вглядываясь Маркусу в лицо. На ней было платье, слишком тесное в груди, две верхние пуговицы были оторваны. Рука с ножницами едва заметно качалась, словно маятник, сама по себе.

– Я посылал ей книгу, синьора. Может, вы припоминаете?

– Ты стал писателем? – Она медленно вышла из тени на свет. – Это никуда не годится, милый. Разве это профессия для мужчины?

– Может, вы и правы, – засмеялся Маркус. – Я и сам иногда так думаю. Я написал книгу о здешних местах, в книге есть страницы о вашей дочери.

– Ты написал о своей сестре. – Женщина одобрительно кивнула. – Что ж, это правильно, мальчик. Петра уехала на несколько дней на север провинции. С нашим падре. Они там делают доброе дело.

Она повернулась и направилась к двери дома, держа ножницы на отлете. Маркус остался на месте, слегка смущенный. Она что же, вот так просто закончила разговор?

– Можно мне взглянуть на вашу перголу? – сказал он ей вслед, но хозяйка уже скрылась за виноградными лозами, ее шаги удалялись.

Огорченный, Маркус повернулся, чтобы уйти, но потом передумал. Он вспомнил, что видел у входа самодельный почтовый ящик на шесте: можно вытащить из него газеты, догнать синьору, сказать, что подобрал их на земле, а там, глядишь, и разговор заведется. По крайней мере, на этот раз он пройдет дальше калитки.

Подойдя к ящику, Маркус приподнял жестяной козырек и заглянул внутрь. Ящик был забит до отказа, какие-то разномастные бумажки, реклама, потом штук двадцать счетов, которые он вытащил без труда, и еще что-то плотное, хрустящее на дне: знакомая желтая упаковка, манильский конверт. Маркус попытался засунуть руку поглубже, но тут же выдернул – ладонь начала распухать, пальцы заныли и пошли белыми пятнами. Только не это, подумал он, торопливо доставая из сумки перочинный ножик и отодвигая щеколду. Надо уходить, пока не началось, не хватало еще стоять тут с воздетыми к небу кулаками.

Щеколда подалась, крышка ящика распахнулась, и содержимое вывалилось на траву. Маркус присел на корточки и разворошил бумажную груду левой рукой, правая уже наливалась бессилием. Так и есть. Желтый конверт был английский, тот самый, что он купил в газетном киоске возле пивного бара Фиддлов. Марка с елизаветинским дворцом была проштампована двадцать восьмого августа две тысячи двенадцатого года. В конверте лежала его «Паола», это он точно знал. Значит, девчонка книгу не получила. И не прочла.