Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец

– Разберемся, – небрежно процедил сквозь зубы Кузнецов. – Сейчас из ОМК подойдут, будем решать.

– А вы знаете, кому какие диски принадлежат? – спросил я. – Кому что возвращать? Какие-то акты составлены?

– Ты, главное, не волнуйся, – ответил секретарь. – Я же сказал, разберемся.

Это было для них главным – чтобы народ не волновался. И для этого они должны были сохранять за собой право разбираться во всем без чужой помощи. А волнения могли быть свидетельством того, что они ни в чем никогда не разбирались, не разбираются и никогда не разберутся.

Между тем, Дитер Болен Второй что-то негромко бубнил Кузнецову, кивая при этом на дружинников. Те стояли у другого конца стола, перебирая диски и поглядывая на начальника, пока тот, наконец, не бросил негромко:

– Только так – пару штук, мародерством не заниматься, понятно?

Болен Второй тут же послал дружинникам сигнал и те, приняв его, оживились и выразили благодарность:

– Та мы, чисто по паре штук... В общаге послушать... Вернем мы их, потом...

– Ага, только не забудьте, – ответил Кузнецов, не скрывая скептического отношения к их словам.

Дружинники стали засовывать приглянувшиеся им диски в одну из отобранных сумок. Я видел, как один из них взял черный двойной альбом Black Sabbath “We Sold our Soul to Rock-n-Roll”, который, согласно комсомольскому музыкальному талмуду, был квинтэссенцией культа насилия, мистицизма и средневекового мракобесия. Получили ли дружинники прививку от этой заразы? Или могли, непривитые, скончаться в страшных корчах под завывания Оззи Осборна?

– Вы уверены, что они их вернут? – спросил я.

– Тебя это беспокоит?

– Меня беспокоит, где проходит черта между законом и грабежом.

Последнее слово мне далось с усилием.

– Грабежом?! Ты выбирай выражения, ладно?! – Кузнецов, наконец, заметил мою реакцию, и его ответная была обычной для него – агрессивной. – Не забывай, где находишься, журналист!

Второй инструктор, видя успех дружинников, но не обратив внимания на наш диалог, подтянулся к секретарю с диском Челентано.

– Николай Иванович, я возьму до завтра, послушать, а?

– ОМК хоть что-то оставьте, ладно? – сказал секретарь, кривясь от презрения уже к своим подчиненным. – Где они там?

Он взглянул на часы, и в это время дверь отворилась, и в зал вошел Олежек. С кривой ухмылочкой соучастника, он обменялся рукопожатиями с Кузнецовым.

– Что, обком тоже решил дискотеку открыть? – пошутил он.

Глаза у Олежека сияли, вероятно, от ощущения причастности к успешной деятельности смежников. Он подошел к столу и стал перебирать диски.

– Ты здесь случайно последнего Pet Shop Boys не видел? – обратился он ко мне, как к наиболее квалифицированному из присутствующих.

– Не видел, – выдавил я.

Это был самый обыкновенный дележ награбленного. Я не представлял, как это все вернется к своим хозяевам. Я хорошо представлял только, как оно могло разойтись по этим жадным рукам, как эти бойцы идеологического фронта будут слушать эту музыку сами, со своими телками и под свою водку, постепенно свыкаясь с мыслью, что это принадлежит им по праву сильных, в смысле – наделенных властью.

– Ты все понял? – повернулся ко мне Кузнецов. – Клуб любителей всего этого дерьма со следующего воскресенья будет собираться в кафе “Ретро”. Прямо в номер.

– И с контролем на входе, по списку, – добавил Олежек.

– Про список пока не надо, – сказал Кузнецов.

Из обкома я прямым ходом поехал к Кащею и, написав ему на листке все свои данные, сказал, что готов к выезду. Складывая листок, он протянул мне руку:

– Ну, с Богом, Митя! Вы не представляете, как теперь все у вас будет легко.

Из дому я позвонил в редакцию и попросил Римму взять у меня из стола заявление.

– Так ты это не шутишь?

– Нет, конечно!

– Ну, смотри, ты – взрослый мальчик.

Я ждал, что мне будут звонить из редакции, вызывать к боссу для выяснения причин и следствий и поэтому постучал к Анне Николаевне и, когда она выглянула из-за своей двери, попросил ни под каким видом к телефону не звать, всем говорить, что уехал к тетке в Саратов.

– У вас тетка в Саратове?

– Да нет, это так говорят.

– А что случилось, Митенька? Вид у вас ужасный.

– Уволился, Анна Николаевна, и не хочу всех этих выяснений, чего-почему, понимаете?

Она прикрыла ладошкой губы и выпучила глаза.

– Уволились сами?!

– Потом расскажу, Анна Николаевна, а пока просто покоя хочется, ладно?

– Конечно-конечно! Не беспокойтесь. У вас кушать что есть?

Я вернулся к себе в комнату и включил Димеолу Terra e Cielo. Пока он крутился, я все ждал, что в коридоре раздастся телефонный звонок, но к счастью – напрасно. Никто не бросался возвращать ценного сотрудника на оставленный им сгоряча пост. Когда Димеола доиграл, я даже не заметил. Музыка сменилась шумом дождя, капли тяжело барабанили о карниз, оконное стекло потекло. Звук ливня был таким реальным, таким объемным, что вытеснил из головы все страхи, нервозность, постоянное ожидание новых неприятностей, которым я жил в последнее время.

Я стал думать о том, что уходить, обрывать концы, не жить там, где мне не нравиться, явно было у меня в крови. Точно так же несколько лет назад я ушел из дому. Скучал ли я по нему? Нет. Ностальгия была чем-то вроде фантомной боли у тех, кому ампутировали конечность. Она тебя беспокоит, но ее уже нет. Я еще бывал дома, скажем, последний раз – у матери на дне рождения, но дом был уже чужим для меня, все выглядело не таким, каким было в памяти, а старым, поношенным, бедным. Только настоящее обладало ценностью. Интересно было бы проследить свою родословную до тех пра-пра-предков, которые впервые проявили эту готовность бросить все и начать сначала. Да только как проследить?

Из дому я ушел после смерти отца.

Мой отец был физруком в торговом техникуме. Он иронически называл себя членом физкультурной мафии выпускников Киевского института физкультуры, которые стали первым послевоенным выпуском этого заведения. По возвращении в Одессу они заняли все спортивные кафедры местных техникумов и ВУЗов. Это дало им возможность постоянного нанимать друг друга для ведения различных спортивных секций и судейства соревнований, что резко повышало скромные педагогические заработки. Их застолья, шум которых часто прерывался оглушительными взрывами хохота, одно из самых ярких воспоминаний детства.

Отец умер от инфаркта, неожиданно для всех. Вечером стал жаловаться на боли в груди, а утром не встал. Только когда его не стало, я осознал, что ему было 70 лет. Не сказать, что он пожил мало, однако мне этого срока не хватило на то, чтобы узнать его ближе. Я был поздним, “послевоенным” ребенком