Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Сестра вынуждена была подчиниться… Даша уже сыграла в театре несколько ролей, но не очень значительных. Она, вопреки Станиславскому, убедилась, что «маленькие роли» все-таки есть… Но не количеством реплик это определяется, а колоритностью образа. Никакие монологи его не заменят… Нину Арбенину сестра считала своей личной актерской премьерой. И не могла допустить, чтоб она провалилась… Быть бесстрастной в спектакле о любви, сила которой становится тропой к смерти? Это стало бы парадоксом и объяснялось бы не оригинальным прочтением, а бездарностью. Такой старт был для сестры невозможен: он уничтожил бы перспективу и сделал ее пребывание в Риге актерски бессмысленным. А это, помимо Дашиной воли, могло отразиться и на ее отношении к Иманту.

Когда Эмилия привела Дзидру в театр, Нина Арбенина на сцене уже преклонялась перед мужем так же, как некогда исполнительница ее роли преклонялась перед самим Афанасьевым.

— Вот видишь! — змеисто шипела Эмилия Дзидре в ухо. — Это же неприлично… Вся труппа знает об их прошлом. И воспринимает это как вызов. Использовать Лермонтова с такой целью? Это же великое произведение!..

Что-то искреннее промелькнуло только в последней фразе: расставшись с Елчаниновым, Эмилия по инерции продолжала взбалмошна и крикливо превозносить русскую классику.

На побережье Дзидра, встретив сына с женой, вела себя сдержанно до пустынной сухости. Разложила на столе тарелки тоже фамильного, бабушкиного, но недорогого фарфора. Расставила по бокам в деревянных стаканчиках ножи, вилки и ложки, будто закованных в металл стражей. С таким же видом можно было поставить чернильный прибор… Ни единого слова, предваряющего ужин, не прозвучало. Но подобной Дзидра бывала часто.

Сперва Имант попросил украдкой, чтобы она одарила Дашу хотя бы полуулыбкой. Но, поняв, что это будет стоить Дзидре насилия над собой, пожалел мать. А она пожалела его — и о своем посещении бельэтажа не произнесла ни звука.

Вскоре начались ночные репетиции «Маскарада».

Премьера была объявлена, а стремление Ивана Васильевича создать спектакль-долгожитель требовало доводить каждую сцену до совершенства. Режиссерские возможности его были значительны, при каждой новой постановке они раскрывались постепенно, как бы разворачивались. Это требовало терпения и времени. Обычные репетиции затянулись. Администрация, в отличие от актеров, не ощущавших промедления, рожденного требовательностью искусства, никаких затяжек терпеть не намеревалась. И от искусства зависеть тоже… Тогда репетиции — для ускорения — завладели сценой не только днем, но и после вечерних спектаклей.

Афанасьева все это устраивало: если бы спектакль оказался «долгожителем», долгожителем в Риге, рядом с Дашей, стал бы и он. Репетиции же, которые именовались «ночными», продлевали его встречи с сестрой если не на месяцы, то, во всяком случае, на часы. А он дорожил каждой минутой…

Даша умолила Иманта не маяться до двенадцати ночи возле табачного киоска. Он согласился, потому что высоким был не только его рост, но и его чувство достоинства. Сидеть в пустом зале значило бы следить. Тем более, что после ночных репетиций актеров было положено развозить по домам на «рафике» латвийского производства. Даже эту малость Эмилия использовала в разговоре с Дзидрой для возбуждения национальных чувств:

— Спектакли ставят для русских, а «ездят» на латышах.

Возвращаясь из города один, Имант один отправлялся и к морю. Когда ночных репетиций еще не было, он нередко при любой погоде плавал с Дашей вдвоем. Он и ее научил сбрасывать в воду напряжение и тяготы дня.

Эмилия с мстительным упоением снабжала свою соседку последними сведениями, о которых, так сказать, «не могла молчать».

— По ночам они репетируют последние сцены «Маскарада». Я всего Лермонтова прочла… И поверь, что в этих последних сценах участвуют только двое: Арбенин и его жена. А на самом деле режиссер-ловелас и чужая жена. То есть твоя невестка! Придумали же: ночные репетиции… Можно назвать их спектаклями в пустом зале на двух действующих лиц. Или, точнее, свиданиями… Но уж никак не премьерами: премьеры у них состоялись в Москве! Ассистент режиссера, наш латыш, при сем, заметь, не присутствует. Зачем им свидетель? Весь театр говорит… Обсуждает!

Выяснилось, что сама Дзидра «Маскарад» не читала. Тогда Эмилия взбалмошно всплеснула руками и через пятнадцать минут притащила старинное издание «Маскарада» — объемное, с золотым тиснением, как тома старинной энциклопедии. Книгу ей подарил Елчанинов.

Оказалось, что в последних сценах действительно участвуют только двое.

— Значит, третий во время ее ночных возвращений — это шофер. И больше никого!

Эмилия умудрилась соединить финал «Маскарада» с транспортными подробностями:

— Только трое! Но это же «рафик», а не легковая машина. В нем можно и затеряться.

Эмилия взбалмошно вскидывала вверх руки, взбалмошно подбоченивалась или хваталась за голову. Телодвижения всегда активно выражали ее настроение. Она не прекращала рассчитываться с Дашей за отнятую любовь.

Однажды сестра пригласила на ночную репетицию Георгия Георгиевича: он не мог считаться подсматривающим, но мог бы рассказать, подтвердить, по Дашиной просьбе, что ночные репетиции ничем не отличаются от дневных, только большей усталостью.

После репетиции Елчанинов задумчиво, никого ни в чем не обвиняя, сказал моей сестре, взглядом указав на Ивана Васильевича:

— Играет Арбенина, а любит, как Ленский.

И сестра воздержалась от своей просьбы.

Обычно Даша возвращалась с ночных репетиций не позже двенадцати ночи. Но та репетиция была последней в канун премьеры. И фары «рафика» до полуночи не прорезали тьму возле дома Алдонисов.

— Пойду окунусь, — сказал матери Имант.

При всей своей властности она редко что-нибудь запрещала сыну. И на этот раз выразила неудовольствие лишь вздохом, но промолчала.

Даже старожилы не могли припомнить столь запоздало-теплой погоды… Чудилось, море и пляж перенапряглись летом и пытались расслабиться. Но все же по календарю уже был октябрь. И, кроме Иманта, не купался почти никто.

Дзидра из окна посмотрела вслед сыну, а потом на часы, что много десятилетий прижимались к стене и как бы оживляли ее своим голосом. Часы, с равнодушной в любую пору суток одинаковостью интонации, двенадцать раз произнесли «бо-ом».

Дзидра сидела за пустым столом и все плотней затворяла губы. Она размышляла беззвучно, про себя: «Опять оккупанты, оккупанты… И опять из Москвы!» Она имела в виду, что Даша полностью завладела ее сыном, а теперь Афанасьев оккупировал жену Иманта. Совершалась, по мнению Дзидры, цепная реакция агрессии против ее земли, ее дома. У нее, а теперь и у сына отбирали последнее…

Неожиданно она вспомнила, как Имант как-то сказал:

— Мама, прости… Но мне неприятно, когда ты — хоть и в мое отсутствие — называешь оккупантами и людей, которые мне близки.