Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

class="p1">Ко всему написанному сейчас относиться не иначе как к черновым наброскам. Все придется разделать на новом подъеме духа.

Следующая глава «Кто воюет на войне» – пусть будет не напечатана, но должна быть хороша для себя.

На этом покамест прервать срочную работу. Пусть Теркин, сколько его есть в печати, поживет так.

Может быть, еще до конца войны напишу для себя «Теркина на том свете». Это существенно и сулит многие возможности.

Только после войны (впрочем, может быть, и нет) последняя глава.

Светит месяц, ночь ясна,

Чарка выпита до дна! (?)

Потом переписать всю штуку от начала до конца, строка за строкой, и только тогда уж считать оконченной. «Боль моя, моя отрада, отдых мой и подвиг мой».

Строки отходов последней главы «На Днепре».

И едва ли сердце знало,

Что оно уже тогда

Лучший срок из жизни малой

Оставляло навсегда…

–

…Давней службы перевозной

Незатейливая снасть,

Пел, скрипел паром колхозный,

Под чужой ногой кренясь…

Может быть, что Теркин вспомнил,

Мокрый лежа за кустом,

Детской жизни день огромный,

Переправу и паром.

Или сердцу в назиданье

Вспомнил день совсем иной,

Недалекий день прощанья

На Днепре с землей родной.

Пыльных войск отход угрюмый,

Отступленья тяжкий срок.

Но скорей всего не думал

Ничего такого он…

–

Пахло гарью, мокрым сеном,

Рыбьей сыростью плотвы

Оглушенной. Пресным тленом

Водорослей и травы.

10. IV Р.Т.

Едва вывел себя из депрессии вчера чтением статей Т. Манна. В них много нашлось утешительного. При всем кровном моем, довоенном отвращении к характерной неметчине Гете и его апологетов, всегда черпал что-то приятное и полезное из чтения того и других. Даже, можно сказать, стиль моей работы, терпение, тетрадки и т. п. – все это от неметчины, которая давно уже пришлась мне ко двору. Но дочитал вчера статью о Гете до места, что гуманнейший Манн не только оправдывает, но чуть ли не восхищен известным присоединением Гете к приговору о казни девушки-детоубийцы – не мог продолжать. Вот оно, окаянное их самовосхищение. Невольно стал сравнивать это с национализмом Достоевского в Дневнике Писателя. Насколько все же лучше, душевнее, и богаче, и щедрее наш русский человек. Мы если уж признаем свойственное нам хамство, так уж признаем и осуждаем, и ненавидим его в нас. А они хоть и понимают ограниченность бюргерского мира, хоть и что, а все ж от самолюбования мерзостью не могут отказаться…

–

В некий день послевоенный, всяк из нас, велик ли, мал,

Скажет с гордостью отменной: я на фронте воевал.

Воевал – и крыть уж нечем, и не то что как-нибудь

Воевал. А вот отмечен – намекнет, косясь на грудь.

Воевал и все согласны, но вопрос совсем другой, что

И фронт бывает разный, что и фронт – кому какой.

15. IV Р.Т.

Среди бед и тревог семейных и пр. обратился вновь к Дому у дороги. Вчерашняя беседа с Кулешовым помогла ощутить особенность построения этой штуки. Так же правильно он сказал и о Теркине, что теперь он может все более приобретать конкретно-человеческие черты, уступив свою прежнюю роль весельчака и говоруна, и затейника другим, в частности ординарцу Фоме.

–

Отходы при перенесении отрывков в новую тетрадь:

И лето дням вело свой счет,

Держало свой порядок.

Война войной, а рожь течет,

А жить кому-то надо.

Но тот поток, что на восток

От фронта гнал колеса,

До тыловых глухих дорог

Уже молвой донесся.

И потревожил тишину

Еще невнятный гомон:

Ушел хозяин на войну,

Война грозится дому…

–

…И вот уже близка

Сама война вдруг стала…

–

…Все это и многое другое отвлеченно-восклицательное – отойдет. Главный мотив – дом. Дом без хозяина, дом на дороге отступления, дом, покинутый всеми. Дом у дороги, куда заползает наш раненый… Куда приходит солдат земли чужой. Трагедия в стенах дома. Дом – дзот противника. Горящий дом. Хозяин, пришедший на пепелище. Обгорелая коса на пожарище. А ему некогда, ему еще далеко идти – солдату-сироте. Он вернулся в часть и спешит поесть, заливаясь слезами.

23. IV Р.Т.

Вчера подписал договор с Воениздатом на издание избранного Теркина. Сегодня утром, впервые после годичного перерыва, читал главы по радио. Это и еще кое-что – результат собственных скромных усилий.

Не страшно, а даже приятно, что Теркин затягивается окончанием, что впереди будет еще и еще раз возможность поработать над ним, поискать чего-то. Лишиться такого запаса даже горько, как я испытал по прошлогодней полуусловной точке, которую поставил было.

Такого рода работе полезно даже то, что она не гладко, не огульно проходит. Составление «Избранных глав» позволило представить возможность решительного ужатия книги при окончательной обработке. Например, глава «О войне» с легкостью выпадет.

Завтрашний день полон внешней неопределенности: то ли оставит А.С. <Щербаков> еще на месяц, то ли придется ехать в Смоленск, куда и очень нужно ехать, и жаль оторваться от наладившейся работы и установившегося мира в семье. Еще месяц здесь – и могли вполне настроиться на добрый лад все дела. Кончаю составление книжки «Фронтовая хроника». С «Сельской» ее связывает только название одного из слабейших стихотворений – «Данилин счет». В ней значительна доля вещей, уже выходивших неоднократно в других сборниках – «Баллады». В общем она кажется довольно цельной. Есть, правда, стихи, которые на один раз в книжке, особенно «Громак», написанный на ходу, по нужде газетной и без всякого «электричества».

30. IV Р.Т.

Четыре дня в Архангельском, в угнетающе сытой и удобной обстановке пустующей дачи правительственных лиц, – четыре дня – то бу-бу-бу-бу-бу, то еда, то сон, то скучные прогулки в скучной подмосковной роще. Но уже отстать, бросить задачу было нельзя. Работали, засыпая, лежа с Михаилом Васильевичем <Исаковским> на пуховых жарких постелях, на прогулках; первые две строчки окончательно утвердились у меня уже в машине по пути в Москву.

…Сыновней доблестью хранима

И правде верная своей,

Вовеки ты несокрушима,

Россия, мать