В глубине тебя - Фло Ренцен

— «На мальчишнике»? — переспрашивает мама, затаив дыхание.

— Ну да, когда женятся, устраивают такой… мальчишник…

— «Женятся»??..

— Ну, или…

— И ты просто так его отпустишь?!..

Ушам своим не верю. Мама, ты ли это?..

— Ты ж сама его не любила.

— А и не надо, чтобы я его любила.

Мама выразительно смотрит на меня.

Сейчас как-то трудно ей о чем-либо врать, поэтому соглашаюсь:

— Ладно… ну… люблю. Может быть. Разлюблю, подумаешь. Ну и что?

— А то, что если любишь, то надо действовать. И нельзя ничего бояться. Ты у меня не трусиха, не идет это тебе.

— Что не идет? — не понимаю я.

— Он семью хотел и бизнес. И чтобы ты его во всем поддерживала. Как нормальная жена — нормального мужа. Ты отказалась. Испугалась, да?

— Мам Лиль?!!..

— Я говорила с ним, — сухо произносит мама.

— То есть, ты взяла и позвонила ему: «Алло, Рик, это Лилия, Катина мама..»

— «…я звоню, чтобы спросить, почему вы с Катей расстались» — безжалостно довершает мама. — Именно так.

Как ученику — на экзамене устном. Вот те, на. Только он не ученик и не мальчик, и вообще…

— Не пори ерунду, Катерина. Естественно, я ему не звонила — я разговаривала с ним в предбаннике. Здесь, когда он был у тебя.

— Он у меня был?!

— А ты ничего не помнишь? Ведь это он привез тебя в больницу.

— К-как — он?.. Так я думала, скорая… Илья мне скорую вызвал…

— Нет, никакой «Илья» — о котором я, кстати, первый раз слышу — тебе никого не вызывал, а он оказался твоей скорой. Я не муссировала, думала, ты знаешь. Не понимала, почему он не звонит — а он, оказывается, еще и звонит.

— Мам Лиль… — не выдерживаю, — ты не знаешь его. Помнишь, ты сама мне говорила? Так вот, на самом деле он даже хуже.

— То-то ты забыть его никак не можешь. А он — тебя. Кстати, он оказался вполне адекватным. Фактически не матерился.

— Да?.. — только и нахожусь, что спросить, будто совершенно обескураживаясь этим.

— Да. Даже когда у него из-под носа со стоянки «скорой» эвакуировали его машину, а его самого забрала полиция. И даже несмотря на то, что, кажется, его всего искусала эта твоя ужасная собака.

Значит, «моя ужасная собака» не сдержалась при виде волка?.. Вот ведь волк какой попался незлопамятный…

Я шокирована и изо всех сил стараюсь выглядеть шокированно.

— Конечно, — рассуждает мама, — в мои двадцать лет он был бы абсолютно не в моем вкусе, но…

…а мне и не двадцать лет, думаю беспомощно, барахтаясь в эмоциях.

— …но, как я уже сказала: не мне его любить.

Мама смотрит на меня деловито, я бы даже сказала, оценивающе.

Мои слова про то, какой Рик бэд гай, упорно пропускает мимо ушей. И знать не хочу, сколько ей известно о наших с ним похождениях, и спрашивать никогда не стану. Да знала бы она, да разве ж бы она меня к нему толкала…

Оправдываюсь:

— Мне подруги, наоборот, кричат, мол, кинь, угробит…

— Ты поменьше подруг своих слушай и побольше — мать, — говорит мама твердо, даже строго.

— Мам Лиль… но ты же это не потому, что у меня… ну, там… поезд уходит… «останусь на бобах…»

— На черта мне твои поезда… и бобы… Я не про поезда и не про бобы совершенно.

Начинаю хныкать, будто меня заставляют съесть что-то полезное, но невкусное или проглотить какое-нибудь противное лекарство, но мама непреклонна.

— Я понимаю, если б он ушел, — многозначительно говорит мама. — Совсем ушел. Такие нам ни к чему. А он до сих пор не ушел. И не уйдет, это же очевидно. Организуйся, наконец. Ты же умеешь. Организуйся там, где это по-настоящему нужно.

Это что значит — бегать за ним, отбивать у той и себя в жены предлагать? Так, что ли?

Да я ж не то, что бегать — и ходить-то сейчас толком не могу…

Боязливо ежусь до того, что даже самой смешно немного становится:

— А как же гордость?.. Там, цену себе знать…

При слове «гордость» мама с дисплея моего смартфона на одно мгновение, очень короткое мгновение смотрит мне в глаза. Мама смотрит с такой невыразимой тоской, что мимо меня со скоростью мысли проносится флэш — мамина жизнь или то, что я о ней знаю, только в обратном порядке. Тоскливый взгляд сменяется взбудораженным перешептыванием с отцом у моей больничной койки, и под него, под этот шепот в мгновение ока роскошная белая лилия словно имплодирует — сворачивается-омолаживается в бутон, который оказывается моей мамой лет двадцати. Двадцатилетняя белая лилия среди мозаик мечетей и минаретов, благоуханная и царственно прекрасная, какой я никогда не была. В жарких объятиях южной ночи она вся обратилась в слух. Она жадно внемлет узбекским серенадам в свою честь и, слушая, влюбляется в того, кто их поет. Лицо ее сияет, на губах нежная улыбка. Из красивых глаз ее в самаркандскую ночь струится волшебный свет, а в нем — любовь и жажда жить. И горькая тоска, и долгие годы глухого одиночества.

«Мамочка, ты все еще так сильно любишь папу?» — думаю, а у самой колошматит сердце и сейчас лопнет голова. Все-таки сотрясение мозга — это вам не хухры-мухры…

Но мама «собирается» и, разогнав тоскливые воспоминания, говорит:

— Ты у меня взрослая и умная. У тебя не моя жизнь, а твоя. Не упускай ее, пожалуйста.

Мамочка, я так и не научилась врать тебе. Но слушаться тебя тоже не научилась.

Три.

Все эти переживания про мальчишники и про его возможную женитьбу вытесняются в моем сознании тем, что ближе: это Рик привез меня в больницу. Это он наравне с псом спас мне жизнь. Это он, как когда-то, оказался рядом, когда было нужно.

Назавтра я — плевать, что Рик снова пьян — требую от него разъяснений:

— Почему сразу не сказал, что ты?..

Он понимает сразу:

— Ну, не сказал. На хуя?..

— Мне д-р Доро про «мою» скорую говорила — это она тебя имела в виду?

Не наезжаю, говорю мягко и проникновенно.

И вообще:

— Слушай, сейчас я тебе перезвоню…

— Э-э, ты куда…

Мне надоело. В конце концов, сколько можно…

Набираю видео-звонок — не знаю, почему не додумалась раньше.

— Привет.

— Ну, привет.

Его лицо нависло над трубкой. Подмечаю, что у него немного отросли волосы и теперь чуть длиннее, чем он обычно носит. Он идет, покачиваясь по-своему, как он обычно ходит, но не шатается