Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Теперь у них был новый свиток. Подарок Феникса был копией, сделанной несколько поколений назад: бездарному переписчику попал и без того испорченный текст. Когда его спросили об одном темном месте, Аристотель, поджав губы, проглядел все остальное и послал в Афины за должным образом исправленным вариантом, после чего собственноручно прошелся по нему, устраняя оставшиеся ошибки. В новом свитке появилось не только множество строк, опущенных в старом: теперь все строки были и благозвучны, и осмысленны. Имелись и примечания, в несколько нравоучительном тоне. Так, объяснялось, что, когда Ахилл, требуя вина, кричит: «Яркого!» — это еще не значит, что вино должно быть неразбавленным. Ученик был проницателен и благодарен, но учителю в то время так и не открылись истинные причины его благодарности. Аристотель полагал, что архаичная поэма нуждается в обработке, Александр верил, что рукопись священного творения должна быть непогрешима.

Философ потерял обычную уверенность, когда в один из праздников они вернулись в город и посетили театр. К его сожалению, это были «Мирмидоняне» Эсхила, трагедия, в которой Ахилл и Патрокл представали более (или, на взгляд Аристотеля, менее) чем совершенные друзья. Погруженный в свои критические размышления, в тот момент, когда известие о смерти Патрокла достигло Ахилла, философ неожиданно заметил, что Александр сидит оцепенев, слезы льются из его широко раскрытых глаз, а Гефестион держит его за руку. Укоризненный взгляд заставил Гефестиона отодвинуться, покраснев до ушей, Александру было все едино. В конце представления оба исчезли; Аристотель нагнал их за сценой, в компании актера, игравшего Ахилла. Он не сумел помешать наследнику заключить этого фигляра в объятия и подарить ему дорогостоящий браслет, о котором, можно было не сомневаться, спросит царица. Все это было в высшей степени неприлично. Целый следующий день пришлось посвятить математике, как целительному противоядию.

Никто не удосужился сообщить ему, что вся Школа, в свободное от споров о законе, риторике, науке или добродетельной жизни время, увлеченно обсуждала, было ли что-нибудь между этими двумя или нет. Гефестион это хорошо знал, — недавно кто-то побился об заклад, и он дрался с задавшим ему прямой вопрос. Возможно ли, чтобы Александр ни о чем не догадывался? Если догадывался, то почему никогда не говорил об этом? Поступал ли он так ради их дружбы, чтобы никто не мог назвать ее несовершенной? Может, в его понимании они действительно были любовниками? Иногда по ночам Гефестион мучился мыслью, не поступает ли он как дурак и трус, отказываясь попытать счастья. Но невидимый, непогрешимый оракул каждый раз предостерегал его. Ежедневно они слышали, что все на свете доступно могуществу разума; Гефестион знал, что это не так. Чего бы он ни ждал — прозрения, исцеления, вмешательства бога, он должен был ждать, даже если ждать пришлось бы вечно. Уже тем, что он имел, он был богат свыше всяких чаяний; если, дерзая достичь большего, он потерял бы все, то умер бы на месте.

В месяце Льва, когда начинали собирать урожай винограда, им обоим исполнилось по пятнадцать лет. В неделю первых заморозков гонец привез письмо, но не от царицы, а от царя. Филипп приветствовал сына, выражал надежду, что тот не прочь переменить обстановку и отдохнуть от философии, и приглашал его в свой лагерь. Юноше, чьи мысли занимали одни сражения, пришла пора увидеть лицо войны.

Дорога вела их вдоль побережья, петляя по горам там, где залив или устье реки заставляли ее отступать в глубь материка. Впервые дорогу здесь проложили армии Ксеркса, двигаясь на запад; армии Филиппа привели ее в исправность, двигаясь на восток.

С Александром ехали Птолемей, поскольку Александр счел это его правом, Филот, поскольку его отец был с царем, Кассандр, потому что сына Антипатра немыслимо было унизить перед сыном Пармениона, и Гефестион, как нечто само собой разумеющееся.

Отряд возглавлял Клит, младший брат Гелланики. Царь остановил на нем свой выбор, зная, что Александр привык к Клиту еще во младенчестве. Он и вправду был одним из первых людей, оставшихся в его смутных детских воспоминаниях: смуглый приземистый юноша, который входил в детскую и разговаривал с Ланикой через голову Александра или с ревом бегал по комнате, когда они играли в медведей. Теперь он превратился в Черного Клита, бородатого начальника гетайров, на стародедовский лад прямодушного. На него всегда можно было положиться. Македония еще славилась такими воинами, уцелевшими от гомеровских времен, когда верховный царь вынужден бывал считаться с мнением вождей, если они брали на себя труд его высказать. Сейчас, сопровождая сына царя, Клит едва ли сознавал, что невольно возвращается к грубоватому поддразниванию детской, а Александр вообще с трудом припоминал, что же это такое было, но в их общении ощущалась какая-то напряженность, и, хотя Александр смеялся, он тщательно следил за тем, чтобы возвращать шутки сторицей.

Они переправлялись через реки, которые, по рассказам, до последней капли осушили персидские орды; перешли Стримон по мосту царя Филиппа и по отрогам Пангейона поднялись к городу Амфиполю. Здесь, у Девяти Дорог, царь Ксеркс живыми сжег девять мальчиков и девять девочек, чтобы умилостивить своих богов. Теперь между горами и рекой стояла, сияя новой каменной облицовкой, крепость; за ее стенами поднимались дымки от горнил золотоплавилен. Это было важнейшее для Филиппа укрепление, от которого он бы никогда не отступился, одно из первых завоеваний царя за той рекой, которая когда-то была дальней границей Македонии. Над крепостью вздымался Пангейон, покрытый густым лесом; везде были рассеяны рудники, белая мраморная порода которых сияла на солнце: щедрое лоно царских армий. Везде, где они проезжали, Клит показывал следы войн Филиппа: заросшие бурьяном поля сражений, лежащие в руинах городские стены, перед которыми навечно вздыбились осадные машины с башнями и катапультами. На протяжении всего пути они находили какую-нибудь крепость, где могли остановиться на ночлег.

— Что же будет с нами, ребята, — смеясь, сказал Александр, — если он не оставит нам никаких свершений?

Когда полоса берега оказывалась достаточно твердой, они пускались в галоп и неслись вперед, — с развевающимися волосами, расплескивая воду, — и перекликались друг с другом, заглушая голоса чаек. Однажды, когда они пели, попавшиеся на дороге крестьяне приняли их за свадебную процессию, везущую жениха в дом невесты.

Букефал был в хорошем настроении. У Гефестиона появилась новая лошадь, рыжая, со светлыми хвостом и гривой. Они постоянно что-нибудь друг другу дарили — на пирах или просто так, по наитию, но это были маленькие детские безделушки; конь был первым дорогим и всеми замеченным подарком, который Гефестион получил от Александра. Боги создали только одного Букефала, но коню Гефестиона не было равных среди всех остальных лошадей. Он легко слушался. Кассандр язвительно выразил свое восхищение. Наконец-то и Гефестион извлек пользу из низкопоклонства. Гефестион понял намек и горел желанием отомстить, но ни единого слова произнесено не было. Казалось немыслимым устроить сцену перед Клитом и товарищами. Он стал выжидать удобного случая.

Огибая заболоченный солончак, дорога ушла в сторону от моря. Примостившись на скалах, над равниной гордо возвышалась каменная крепость Филиппа, контролирующая перевал. Филипп основал ее и дал ей свое имя в памятный год.