В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

– ну будто бы не с ними все это происходит, а с кем-то еще, с другими людьми, и вообще это не жизнь, а кино, совсем не увлекательное, правда, но все-таки кино, лента прокручивается неторопливо, действие часто замедляется, обретает прозрачные, будто из сна, но горькие краски, потом убыстряется. Мух на теле Крыгина стало еще больше. Мухи эти причиняли Есенкову физическую боль.

Он сжал губы, резко махнул рукой:

– Кыш! – Но что слабое человеческое движение для жужжащей орды, находящейся так далеко от Есенкова?

Как снять снайпера? Ведь стрелок будет держать всю улицу под мушкой, пока не уйдут все душманы, а уйдут – последним спрыгнет с крыши, нырнет в кяриз, который наверняка расположен там же, во дворе дома, где сидит этот бородатый стрелок, – и ищи потом товарища, свищи!

Что делать, что же делать?

На крыше, оседланной стрелком, что-то сдвинулось, над поверхностью поднялось глиняное облачко, растворилось в струистом горячем воздухе. Есенков хотел выстрелить, но в тот же миг остановил себя – бесполезно, лучше сэкономить патроны. Снайпера можно только гранатометом, либо винтовкой – «буром» или трехлинейкой взять. Но относительно «бура» или трехлинейки – разговор бесполезный, есть лишь гранатомет. Но где он, этот гранатомет? Вместе с независимым москвичом Спириным?

Красивый парень Спирин: глаза, щеки, лоб – все аккуратное, добротно слепленное, хорошо подогнано друг к другу. Есенков почувствовал, что внутри у него возникает что-то темное, недоброе, горячее, перекручивает все тело – обычно он бывал равнодушен к выпадам Спирина и резким словам, к улыбкам с подначкой и недобрым, исподлобья взглядам, не опускался до кухонных баталий, хотя ребят Спирин раздражал здорово, но сейчас Есенков готов был стать на их позицию. Самое поганое это дело – выходить из себя на войне. Солдат должен быть холоден, расчетлив, должен гасить в себе порывы, словно пламя свечки – не то ведь эта свечка способна спалить дотла и могучего человека. Что порыв, что злость?! Злость пройдет, а поступок, совершенный в приступе злости, в одури, в горячечном движении, останется. И за него потом придется отвечать. Главное – спокойствие, главное владеть собой… Есенков потерся затылком о стенку – в нескольких шагах от него лежит мертвый Крыгин, семью-восемью дувалами ниже – мертвый старик, вся вина которого только в том, что он несколько раз приносил на заставу виноград и получил вместо гонорара кожаные ботинки, – лежат убитые, перед ушедшей жизнью которых меркнет все, любая философия, кем бы она не была рождена, Монтенем или Толстым – и он тоже еще чего-то рассуждает. Не цацкаться надо со Спириным, а за воротник и в трибунал. Если, конечно, он жив. Можно, конечно, затихнуть и подождать помощи – вертолеты скоро будут, но тогда банда уйдет. Есенкову придется расписаться в своей беспомощности и пойти на ковер – в роте ему выдадут по первое число.

Было тихо. Так тихо, что казалось, слышно, как разговаривают люди на Зеленом базаре в Кабуле, хотя до Кабула тянуться и тянуться – на десяти минах подорвешься. Такой тишина бывает только после гаубичного выстрела – ударит гаубица, звук всколыхнет округу, вздрогнет земля испуганно, замрет после удара в обмороке – в этот момент все кажется неподвижным: воздух реки, люди, тишь стоит страшная, такая страшная, что думается только о нехорошем, – подобная тишина образовалась и сейчас.

От такой тишины добра не жди. Высоко в небе появилась медлительная сильная птица – гиндукушский орел. А чем, собственно, гиндукушский орел отличается от обычного орла?

Здесь все – гиндукушское, все чем-нибудь отличается от того, что есть у нас, – и птицы, и звери здешние выросли в жаре, в сухоте, среди камней и пыли, они совсем иные, чем звери и птицы России: и желудок у них, может быть, не так устроен, и сердце не такое, и кишечник в шесть раз длиннее – Есенков досадливо вжался лопатками в стену, снова потерся затылком о твердую глину – не о том он думает, не то засекает, не туда смотрит. Почему-то в минуты опасности в голову всегда лезут какие-то мелочи, а то и белиберда: ну разве могут быть у птиц разные желудки? Конструкция у них одна, у всех – пупковая! У зверя – желудок, у птицы – пупок.

Улица по-прежнему была пуста. Снайпер, лежащий на крыше, затих. В воздухе пахло дымом и вкусным мясом – душманы жарили мясо, шашлык по-пастушечьи. Ничего не боятся, паразиты! Есенков сглотнул слюну, скосил глаза налево, на низкий неровный гребень дувала – ему показалось, что он услышал вкрадчивый шорох – с той стороны шел опытный осторожный человек, спустился чуть, спружинив колени – боевая стойка драчуна, когда и отпрыгнуть в сторону можно, и удар нанести, ствол автомата точно перечеркивал пространство, где мог появиться душман. Ситуация, в которой выигрывает тот, кто первым нажмет на спусковой крючок автомата.

Тревожно, разрубая гулкую тишь, забилось сердце. Есенков напрягся – сейчас появится человек, что же ребята зевают, они же должны страховать эту сторону дувалов, Есенкову с двумя фронтами не справиться – убьют. Первый раз не зевнули, вовремя подсекли душмана, а сейчас зевают. Шopox, раздавшийся за дувалом, не повторился. Есенков не поверил в то, что там никого нет. Бесшумно, по-кошачьи пересек двор, замедлив движение у арбы – не скребется ли кто в доме, – ничего не уловил, в доме словно бы никого не было, замер у противоположной стенки, потом осторожно выглянул – за дувалом никого не было. Внизу, скорчившись, лежал человек в халате. Мертвый. Скуластое лицо было бледным.

Есенков вытер пот со лба: и на старуху бывает проруха – почудилось. В это время на улице грохнул выстрел, ему ответила короткая автоматная очередь, затем последовала очередь длинная, отчаянная, злая, на весь магазин, и Есенков, почувствовав недоброе, в несколько прыжков одолел двор, прижался к стенке дома. Выглянул на улицу. Недалеко от Крыгина, раскинув руки в стороны, лицом вверх лежал есенковский тезка, земляк Володя Линев. Заостренный подбородок его был высоко задран.

– Как же так? Как же так? – у Есенкова дрогнул рот, губы плаксиво, по-мальчишески поползли в стороны. – Володя! – прошептал он, пытаясь справиться с безвольно разъезжающимся в разные стороны ртом. – Володя! – Кадык у Есенкова дернулся, пополз вверх, не удержался, съехал вниз, потом снова пополз вверх, застрял там: Есенков немало видел убитых, и своих и чужих, всякий раз он воспринимал смерть однозначно – с болью, хотя особой достоевщины в переживаниях не было, на войне не место переживаниям, гибель Крыгина нехорошо встряхнула его, даже кости захрустели – «пинцета» было жалко, как и всякого другого человека, а вот Линев подрубил его под