Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Тебе, сынок, за наглость и дерзость полагается… Выкиньте женишка на улицу, – в сердцах приказал он отрокам и пошел в дом.

Дворские взяли поповича в кольцо и стеснили. Попытались скрутить руки. Двоим он сразу смазал по уху и по носу. Отроки тоже не оплошали – наторели в кулачных боях на Масленице. От ударов трещали ребра, ляскали челюсти, звенели головы. Драка могла стать страшной, но вмешался Добрыня. Двумя руками брал отроков по одному и бросал в сугроб, подальше. Таким способом добрался до озверевшего поповича, молотившего кулаками направо и налево. Получив по шее от друга, Добрыня нагнулся, взял его за ноги и закинул себе на плечо. Подобрал шапку. Сбросил поповича на седло и пошел к своему коню. Олекса перевернулся, сел прямо, отобрал у Медведя шапку и бурча поехал со двора.

Миновав усадьбу воеводы, попович разразился гневным пыхтеньем на строптивую девицу. Сопел разбитым в кровь носом, бухтел и брюзжал, пока Добрыне не надоело. Медведь достал из сумы у седла утиральник, протянул товарищу.

– Утрись. Говорил же – не лезь в родню к воеводе.

– Пропал я, Добрыня, – мрачно изрек попович, вытерев кровь. – Как теперь жить?

– Весело, – буркнул Медведь.

– Да-а? – озадачился десятник. Он спрыгнул с коня, умылся хрустким весенним снегом, грустно задумался. – В Ростове еще зима лютует… А поехали, Добрыня, в чисто поле! Зайцев погоняем. Соскучился я в городе. Служба не волк, в лес не убежит. А?

– Луки надо взять.

– А мы так, без луков. Ветру наглотаемся, кости растрясем.

– Поехали.

Они свернули на улицу, идущую к Лядским воротам. За полтора года в стольном граде Олекса заматерел – шире раздался в плечах, оброс светлой короткой бородой, отпустил длинные усы. Быстро прыгнул из младших отроков в десятники. Скопил серебра и все отдал за крепко сбитый дом на горе Киселевке, у Гончарного яра. Хоромы пока пустовали, ждали хозяйки. Без своего очага и жены в дружине высоко не продвинешься, это он усвоил давно. В молодечных на княжьем дворе жило много бобылей за тридцать и за сорок лет – все числились еще в отроках. Их чаще посылали в дальнюю службу, гонцами и в сторожу на порубежные заставы. Тогда как обремененных семейством зачисляли в вирники, мечники и ябетники – вершить княжий суд. Тут и корм сверх дружинного, и честь, и доверие князя. Олексе, впрочем, иногда грезилось странное – завести жену и уехать от нее на дальнюю службу. Тогда подступала к горлу сладкая тоска и рисовался в уме кипящий бой у стен крепости, рука сама тянулась к мечу, тело просилось в седло. Такие грезы попович гнал. С дальней службы не вернешься княжим мужем, старшим дружинником – там не попасть на глаза князю, не выслужить звание лучшего.

Но разве такой виделась ему в Ростове стольнокиевская служба? На половцев лишь единожды ходили, прошлой весной, да и то не поход был, а безделье. Потом степняки пришли летом, осадили Юрьев на Роси, а князь Святополк воевать с ними не стал – откупился миром. Юрьевцы из своего города выбежали и побежали к Киеву. Князь построил им новый город, назвал своим именем, а старый куманы сожгли. Не войной нынче выслуживается звание лучшего мужа…

– Переяславский князь, слышно, воюет со степью без продыху, – будто прочел его раздумья Добрыня, но развивать мысль не стал.

У Лядских ворот творилась шумная перебранка. Подъехав ближе, они стали слушать. Воротная стража рогатками перегородила въезд санному обозу. В голове стоял изящный крытый возок. Схватившись за уздцы коней, друг на дружку орали старший по страже и оружный кметь, по виду – не из отроков. Конное сопровождение обоза просачивалось за рогатки и уже готово было сцепиться в драке с остальными стражниками.

– Сдай назад! Не велено пускать! – надрывался старший.

– Да с какого ляду тебе, хвост облезлый, не велено пускать княжну, дочь князя Всеволода?

– А с такого, рожа латынская, что твой Всеволод давно в гробу, а на киевском столе князь Святополк! Не велел он пущать потаскушку.

Миг спустя старшой отлетел к рогатке, кувырнулся через нее и распластался на снегу с побитой рожей. Русской.

– Это не за меня. За нее, – объяснил кметь.

Стражники похватались за мечи и выстроились против конных. Старший со стоном поднялся, ощупал челюсть, сплюнул кровью.

– Не велено! – прорычал.

Дверка переднего возка распахнулась, раздался женский голос:

– Лютобор, не надо. Поедем в Переяславль, к брату.

Олекса и Добрыня подобрались еще ближе. Воротная стража тоже жадно уставилась на возок. Оттуда показалась молодая жена в меховой накидке и шапке с убрусом, ослепившая всех белизной лица и величавой статью.

– Уберите мечи в ножны, – голосом, не привыкшим повелевать, попросила она. – Мы сейчас же уедем, если князь Святополк не желает видеть меня в своем городе. Насильно мил не будешь, – добавила княжна с глубоко затаенной печалью.

Олекса алчно пожирал Евпраксию глазами.

– Я пропал, Добрыня! – простонал он. – Она прекрасней всех жен на свете!

– С утра у тебя прекрасней всех была воеводина дочка.

– С ума съехал? Как можно сравнивать эту царь-деву с Забавой?

– Деву? Хм, – отозвался Медведь, равнодушный ко всему прекрасному.

Попович, не слыша его, рванулся к воротам. Осадил коня посредине между обозными отроками и воротной стражей. Опасно скосив очи на сразившую его княжну, крикнул старшему:

– Приказ от князя. Велено не препятствовать въезду в Киев Евпраксии Всеволодовны, королевы немецкой и латынской, княжны русской, буде пожелает вернуться из латынских земель в отчий град. При встрече оказать почести и любезности. Убирай рогатки! – проорал он страже.

– А старый приказ? – осоловело спросил старший, все еще проверяя, на месте ли челюсть.

– Вытряхни его из головы с прочим хламом, – посоветовал Олекса. – Если княжна захочет пожаловаться на тебя князю за наглость и грубость, он выслушает ее со вниманием.

Стражники спешно отодвинули с пути препятствия. Евпраксия одарила поповича благодарным взглядом и укрылась в возке. Обоз тронулся. Олекса восхищенно и самозабвенно смотрел ему вслед, пока на плечо не легла тяжелая рука Добрыни.

– Ну как теперь жить-то? – безответно обратился он к Медведю.

3

Страны заката от скудости своих земель, сдавленных морями и горами, необильных дарами, подвиглись завоевывать землю обетованную, иерусалимскую. По мановению римского папы бесчисленные толпы, прежде грызшиеся между собой, ринулись в страну, текущую, по словам Писания, медом и млеком, чтобы разделить ее богатства и святыни. «Так хочет Бог» – утверждали толпы, грозя магометанам.

Русь, изобильная всем, что душе угодно, будто скатерть раскатанная на великих просторах, едва заметила латынское движение. Своя забота была сильнее – прекратив межусобную вражду, подвигнуться на оборону собственных богатств и святынь, заткнуть пасти, алчущие ее меда и млека. И нужен был кто-то, кто поднял бы русские полки на войну с погаными, говоря: «Победим или костьми ляжем – в том воля Божья».