Моя шокирующая жизнь - Эльза Скиапарелли

Мы с большим трудом вернули из Сан-Франциско в наш бутик Паскаля, своего деревянного героя, без него бутик был не таким, как раньше. Мы часто меняли экспозицию в витрине, одна из них причинила много беспокойства бедной Беттине.

Я подумала, что летом фонтан покажется освежающим и привлекательным. Мы нашли каменный бассейн и водопроводчика, и он установил трубы. Отдел шляп изготовил из зеленого атласа замечательных лягушек, украшенных бриллиантовыми колье. Фонтан поднялся как перо и всего на несколько мгновений; его задача была имитировать Версаль, а он еле-еле льется… Но однажды он вдруг забил подобно фонтану на Женевском озере, ударил в потолок, разбился об него и затопил все, чуть нас всех не утопил – и окончательно обессилел. Паскаль не присутствовал при этом необыкновенном событии, он задержался в Америке по причине небольшого спора с Бюро обменных операций. Он был зарегистрирован в Калифорнии по стоимости своего обратного билета, на огромную сумму в сорок долларов, и мы должны были дать объяснения по поводу этого невероятного финансового вложения.

Паскаль стал изображать капиталиста!.. Чтобы получить его обратно, нам понадобилось три месяца. Когда наконец он прибыл, это стало днем всеобщей радости. С презрением патриота и с видом великого путешественника он смотрел на Паскали-ну, а она, никогда не блиставшая умом, только и мечтала упасть в его объятия. Свадьбу отпраздновали с великой помпой и с шампанским; после этого жизнь вошла в свою колею. Военные и штатские пытались вернуться к своим привычкам мирного времени, и это делало их похожими на слепых коз, танцующих бессмысленную кадриль. Париж был полон американских солдат и офицеров, у которых всегда было вдоволь сигарет, нейлоновых чулок и продуктов с черного рынка. Они тайком крутили любовь в Булонском лесу, а потом важно расхаживали по Елисейским Полям.

Все еще мобилизованный Берри и Гого, счастливые, что снова вместе, наконец приехали в Париж. Однажды зять попросил меня пригласить на обед генерала Кларка. Я была в восторге, но как раздобыть еду, чем его угощать? «Ничего нет проще!» – воскликнул Берри, мечтавший о бараньей отбивной и цыпленке, но через несколько часов он вернулся расстроенный, с пустыми руками. Не угощать же генерала блюдом из консервированной фасоли, и мне пришлось самой отправиться на охоту. Но раздобыла я только одну несчастную рыбку…

В конце концов, приготовленная по рецепту Скиап, она сойдет за праздничное блюдо… но около семи часов вечера мне позвонил генерал, с которым мы еще не были знакомы, и спросил, может ли он прийти с двумя своими офицерами. Представив небольшой размер рыбки, я все же ответила «да».

В семь тридцать он позвонил еще раз: нельзя ли привести еще пятерых офицеров?

– А вы голодны? – осведомилась я.

– Очень!

– Тогда оставьте их у себя – пусть придут выпить стаканчик после обеда.

Обед удался, и мы быстро нашли общий язык. Генерала удивило и позабавило, когда я поинтересовалась, не имеет ли он индейских корней, и оказалось, что я угадала.

В Париже все еще находилось много американцев, когда приехала Грейс Мур[154] петь с вершины лестницы «Гранд-опера». Она спела «Луизу»[155], «Марсельезу», «Звездно-полосатый флаг». Вечер был дождливый, но площадь была черна от народа, так что не различить ни одного силуэта. Ее голос, не усиленный микрофоном, на открытом воздухе наполнился живым человеческим теплом и, пусть не совершенный, проникал в душу и трогал воображение публики, охваченной горячим энтузиазмом.

Эта девушка из Техаса, поющая на улице Парижа, обретала значение символа, на несколько минут мы забыли все наши политические проблемы и расхождения. В глазах парижского народа она стала Мисс Америка.

В тот год я часто встречалась с Грейс и, когда ее попросили выступить на открытии состязаний в Довиле, нарисовала ей платье белого цвета с ручной вышивкой нот наиболее популярных ее партий, которые мне подсказал ее любимый аккомпаниатор Айвор Ньютон. И вот она появилась: окутанная в «Ночь любви», один такт из «Тоски» и один – из «Луизы».

Нас привезли как официальных гостей, в мощном автомобиле в сопровождении мотоциклистов. С нами была Пегги Макэвой, иностранный корреспондент «Инкуайрер»; чудесным образом она спрятала в своей огромной трехцветной сумке тазик со льдом, похищенный в отеле, и бутылку шампанского «Лансон».

Грейс приняла католичество и отправилась в Рим на прием к папе, но когда в конце аудиенции она поцеловала ему руку, то с ужасом увидела, что оставила на ней ярко-красный след губной помады… Быстро вытащила носовой платок и принялась поспешно стирать этот след с руки Его Святейшества. Всюду, где Грейс появлялась, она излучала свет, веселье, человеческое тепло, наполняла комнату своим присутствием, как солнышко, и излучала жизнь.

Однажды Грейс отправилась в Стокгольм. Скандинавы питали к ней совершенно особую любовь. Перед самым отъездом она забежала ко мне поболтать, была голодна, а в самолете еду не подавали, и я предложила заказать несколько сандвичей в «Ритце». Но Грейс решила, что лучше сделать это в отеле «Принц Уэльский», где она остановилась. Моя секретарша была в отпуске, и я попросила девушку, ее заменявшую, позвонить туда. Прошло довольно много времени, но ничего не происходило, и Грейс забеспокоилась. Еще через четверть часа я сама пришла в раздражение и снова позвонила этой девушке: из-за чего задержка? «Дело вот в чем, – отрапортовала она тоном довольного попугая, – я попросила герцога Виндзора, но в парижской резиденции, на улице Фезандери, его не оказалось. Тогда я позвонила в Кап д’Антиб, в замок Круи, и мне сообщили, что его светлость играет в гольф, поэтому я не успела вовремя переслать сандвичи». Когда моя постоянная секретарша Ивонна узнала об этом, то умоляла сообщить всем, что не виновата в этом триумфе снобизма.

У Грейс, наверно, было предчувствие: в середине января, перед тем как отправиться в Данию, она остановилась в Париже и нанесла мне визит. Я была простужена и, зная, что она ни за что не приближается к больным, сообщила, что не могу ее принять, но она настаивала. Я ее приняла, но села в самом дальнем конце комнаты.

– Скиап, – сказала она, – вы должны заняться Вэлом, мне хотелось бы, чтобы вы о нем позаботились.

Насколько я знала, Вэл Перера, ее муж, не нуждался в особой заботе.

– Но почему, Грейс? – спросила я.

– Я вас прошу! Сделайте то, о чем я вас прошу, – позаботьтесь о Вэле, какие бы события ни произошли! – И покинула меня навсегда…

На следующий день, в два часа дня (воскресенье; как обычно, я проводила его в одиночестве), я слушала радио, передавали оперу «Луиза». В обычный час я села за стол пообедать с американским другом, и из посольства мне сообщили, что Грейс разбилась в авиационной катастрофе. Вэл в это время ехал из Канн в Париж. Что с ним делать? Вспомнив просьбу Грейс, я ответила: «Конечно, послать его ко мне!» На следующее утро я пошла его встречать на вокзал; он был в таком состоянии, что, пока находился в моем доме, я убирала из его комнаты снотворное. Похороны состоялись в американской церкви в Париже. Макартуры помогли упорядочить поток скорбящих, волну молодых женщин, пришедших отдать ей последние почести. Присутствовало большинство моих швей, которые работали над платьями Грейс. Мы с Вэлом перевезли на пароходе «Америка» останки этой певчей птички, которую любили на обоих континентах. Личных посланий от Вэла я не получила. Через год он снова женился: тому, кто привык жить в атмосфере дружбы и любви, трудно оставаться одиноким, поэтому познавшие в супружестве счастье часто быстро снова вступают в брак.