Моя шокирующая жизнь - Эльза Скиапарелли

Чилийский меценат Артуро Лопес, во время войны основавший свой штаб в Нью-Йорке, вдохновленный своей страстью к коллекционированию и любовью к Парижу, нашел способ привезти из Парижа две шляпки, их отправили в Буэнос-Айрес, оттуда – в Нью-Йорк. Жена отказалась их носить, и он попросил меня прийти и посмотреть, в результате чего подарил их мне, но заставил поклясться, что я их надену.

Это оказался первый краткий взгляд на моду из Парижа, ужасающую, но болезненно элегантную. Одна шляпка из толстого коричневого бархата походила на ту, что я носила в детстве, когда меня фотографировали в садах дворца Корсини.

Другая, которую надо было носить на самой верхушке головы, состояла только из вуали и синих и желтых перьев. Артуро устроил праздник в «Голубом ангеле», самом модном ночном клубе, и попросил, чтобы я ее надела. Так я и сделала, не имея ни малейшего представления, кто ее изготовил, – возможно, моя самая упорная соперница. Шляпка произвела сенсацию, и я поняла, какая от меня потребовалась наивная смелость, чтобы выйти в ней на публику. И в этот момент в «Нью-Йорк Сан» появилась статья, озаглавленная «Нацисты определяют парижскую моду». Именно тогда профсоюз моды пришел в движение, меня обвиняли в нарушении закона и донесли в Федеральное бюро расследований об этой франко-немецкой моде.

Совершенно верно, что некоторые журналы, издававшиеся в оккупированной Франции, проникали в Соединенные Штаты. Бумага, на которой они напечатаны, была на удивление роскошна, если принимать во внимание ее недостаток во Франции; иллюстрации – отвратительно тевтонские. Не знаю, что стало с теми шляпками, и очень сожалею, что потеряла их из виду, но они представляли исторический интерес. Вскоре после этого инцидента я удостоилась неожиданного визита из Бюро расследований. Точную причину мне прямо не указали, но задали несколько расплывчатых вопросов. В конце концов меня оставили в покое, потому что упрекнуть меня было не в чем; но это окончательно доказало мне, что кто-то меня преследует трусливо, непрестанно.

Начиная с этого момента жизнь превратилась в такую неразбериху, что стало непонятно, где мы находимся. Некоторые газеты, несмотря на то что русские сражались бок о бок с нами, называли их врагами. Абсурдно, без сомнения, опасно и, возможно, не очень дипломатично…

Повсюду туман, туман, но вдалеке неясный звук сирены пронизывает мрак…

6 июня 1944 года в два часа утра по американскому времени, как никогда раньше и будто повинуясь тайному и настойчивому приказу, я проснулась и, не успев открыть глаза, машинально повернула ручку маленького радиоприемника в изголовье кровати. Я услышала подробное описание высадки союзников в Нормандии. Больше ничего не существовало – ни комнаты, ни отеля, ни Нью-Йорка, – я полностью воспрянула духом. Мое сердце вибрировало, как струна арфы на ветру. Все телефонные линии Нью-Йорка дрожали и пели эту новость. Примирившись на час, друзья и враги объединились в стремлении первыми сообщить мне о таком чудесном событии.

На короткий миг человеческая натура проявила себя только с хорошей стороны. Обычно люди получают удовольствие, распространяя скверные новости, надеясь таким образом вызвать к себе интерес. На этот раз все иначе; к нам вернулась надежда, мы на миг увидели свободу, у нас выросли крылья! Мы подумали, что нужно пойти в агентство «Эр Франс» и купить билет до Парижа, наше наивное воображение не предвидело никаких препятствий к отъезду.

Однако, читая «Америкэн джорнэл», я невольно остановилась перед крупным шрифтом напечатанным названием статьи Билли Хёрста о доме Скиапарелли на улице Берри, 22. В день Освобождения[148] он заходил ко мне домой и рассказывал в красочных выражениях, каким нашел мой дом. Он поведал и о моем персонале с Вандомской площади, приведя имена, тем самым сообщая мне о присутствии этих сотрудников и передавая их пожелания, и мне показалось, что они приветствуют меня издалека… На улице Берри консьержка приготовила ванну для Билла, и он описал саму ванную комнату, упомянув, что она похожа на римскую. Упомянул также о некоторых картинах на стенах, так я узнала, что они сохранились, и в этом мне повезло больше, чем многим другим.

Статья Билла Хёрста – благородный, гуманный акт по отношению ко мне, чудесный подарок. Мои люди, по всей видимости, так хотели меня видеть. Однако Нью-Йорк не желал отпускать. Двадцать пятого ноября я получила с Вандомской площади следующую телеграмму: «Думаем о Вас в этот День святой Катарины[149], очень хотели бы, чтобы Вы были с нами». Меня немедленно вызвали в Цензурный комитет, где спрашивали, что означает «День святой Катарины»? Удивленная, я объяснила – это нечто вроде дня милосердия. Конечно, если подумать, мой ответ нельзя считать верным, но он их удовлетворил.

Сидя в своем маленьком салоне в Нью-Йорке, я пыталась представить себе праздник Святой Катарины на Вандомской площади, первый за последние годы. Молодые женщины выходят на площадь, держась за руки, танцуют фарандолу вокруг почтенной колонны, смеясь над полицейскими, а они допускают нарушение закона в этот день отдыха, развлечений и радости. «Катаринетки» в красочных головных уборах, напоминающих те, что носили придворные дамы во времена Людовика XIV, из бумаги и атласа, цветов и страусиных перьев. А я хожу по всем ателье, любуюсь убранством комнат, интерьеры которых соперничают в веселости и блеске.

Огромные столы поставлены в ряд, на них достойные Гаргантюа блюда и напитки. Мне надо попробовать все, чтобы никого не обидеть. Вскоре я чувствую себя как афиша с Больших Бульваров, площади Пикадилли или с Бродвея, прославляющая чинзано, мартини, кока-колу, дюбонне, перно и джон-хейг, перемешанные в огромном теплом шейкере. После завтрака по специальному приглашению одного из ателье жду, когда начнется бал, я люблю в этот момент всех, и обычные проблемы как бы растворяются… Так я мечтаю об этом дне со своими служащими, представляя все более живо, чем если бы находилась там, и пью тепловатое дюбонне – пусть мои иллюзии станут полнее…

Однажды декабрьским днем я получила по телефону вызов из Вашингтона. Он исходил из Белого дома. Голос произнес:

«Хотите ли вы, чтобы завтра вас принял президент Рузвельт?»

«Конечно!» – ответила я, сразу не осознав важности приглашения. Наутро в поезде я встретила двух или трех французских промышленников, так же заинтригованных, как я.

На вокзале мы наняли такси и попросили везти нас в Белый дом. Вашингтон я хорошо знала, но мы были так заняты разговором, что не заметили, что шофер едет совсем в другую сторону. Должно быть, он воспринял как шутку адрес, который ему назвали, и мы внезапно оказались у Капитолия. Уже довольно поздно, расстояние большое, мы долго переговаривались с шофером. Когда, наконец, доехали до Белого дома, то уже сильно опаздывали, что лично я со своей привычкой к точности считаю признаком плохого воспитания. Получилось так, что в ответ на вежливое приглашение президента Рузвельта я опоздала, как никогда в жизни.